Кузьма Африканович сидел в маленькой оранжерее, сделанной специально для него по просьбе его жены. Бедная женщина теперь относилась к несчастному больному как к растению. Вот и попросила сделать, так сказать, общую клумбу. Приходила навестить - всех поливала, включая Кузьму Африкановича. "А мне нравится!" - сиял мокрый генерал.

Лечащий врач давно предупредил госпожу Сидорову, чтобы она никогда не произносила при муже следующих слов: жизнь, смерть, бессмертие, крысы, кусать, хвост, Ленин, семья Ужовых. Остальные - пожалуйста. Только без ошибок. Жене объяснили, что любая оговорка, чья угодно, любая зацепка за вышеперечисленный ряд однородных членов предложения приводили Кузьму Африкановича в смирительную рубаху. Врачи пробовали много раз. Нет. Сразу взрыв, пена изо рта, бред, мания величия, настойчивые попытки что-то доказать мировым генетикам. А где их возьмёшь? Они же все - в мире. А генерал требовал всех - срочно к себе.

- Понимаете, дорогая, вдобавок он всё время пытается нам, профессиональным психиатрам, доказать, что душа, хм-хм, существует. И что тело бывает бессмертным - при определённых условиях. - Врач откашлялся. - А когда мы принимаем меры и он засыпает, условно говоря, потому как он никогда не засыпает нормальным сном пациента, то у него льются речи, текут, текут. Он постоянно разговаривает с каким-то Владимиром Ильичем и выкрикивает - верю! Представляете? В наше-то время! Верю! Вы не знаете, не было ли у него до болезни каких-нибудь контактов с, извините, сектантами?

- А какие у него на работе, в ФСБ, могут быть сектанты? - удивилась Сидорова. - Он же генерал.

- Ну, например, какие-нибудь правнуки Ленина как молодёжное отделение партии большевиков, - предположил врач и поёжился.

- У Ленина не было детей, - простодушно напомнила врачу жена чекиста.

- Я имею в виду, конечно, идейное родство.

- Душевное? - ещё простодушнее уточнила Сидорова, отчего врач стиснул зубы. Все слова, однокоренные душе, вызывали у него острую резь в желудке.

- Да-да, - скрипнул врач. - Посещайте его не слишком часто, но регулярно, ритмично. Ему нельзя волноваться. И обязательно готовьте заранее свои конспекты, чтобы ни в коем случае не произнести этих слов. Вот я вам их на бумажечке выписал. В столбик.

- А почему в столбик? - нетерпеливо спросила Сидорова.

- А вы рядышком, в линию, напишите ассоциации, чтобы и их тоже избегать. Очень полезно. Ведь вы с ним давно в браке, у вас могут быть близкие ассоциации. Чужого человека о таком не попросишь, так ведь?

Польщённая доверием, Сидорова отправилась домой, привела в порядок свои ассоциации, причёску. На другой день явилась в дом скорби подкованная.

Врач осмотрел её, потом листочек с ассоциациями и утвердил график визитов. После чего супружеские беседы зазвучали примерно так:

- Кузя, вот это тебе! - Жена подаёт стакан воды.

- Спасибо. Благодарность. А, вспомнил! Я вчера опять разговаривал с ним! - Муж показывает в потолок. - Это... как живая вода!

- Выпей минеральной!

- Зачем, милая, минеральную, если у меня теперь есть живая! О жизнь! - Тут генерал мог внезапно скукожиться и заорать не своим голосом: - О смерть!

И далее опять по списку. Влетали санитары, успокаивали мужа, выпроваживали жену. И так почти всегда.

Любое слово, любое движение, мысль, чувство ныне мгновенно ассоциировались у больного либо с жизнью-смертью-Лениным, либо с крысиными хвостами, которые кусаются.

Врачи пытались объяснить, что крысы не могут кусаться хвостами, но получалось, что количество произнесений запретных слов - во время очень мягкого и бережного собеседования - всё равно мигом превышало предельно допустимую концентрацию. И опять бежали санитары.

Вот в такую нелёгкую годину старший офицер, поневоле оставшийся на хозяйстве вместо Сидорова, прибыл в институт и поговорил с лечащим врачом генерала. Узнав всё то, что уже знала жена Сидорова, офицер подумал и попросил загипнотизировать Кузьму Африкановича, чтобы узнать имена некоторых специалистов, поговорить об опасных для государства похитителях.

- Это не вредно - гипноз? - с надеждой спросил офицер.

- Это вам бесполезно, - снисходительно ответил врач. - Потому что гипнотизёр тоже человек. Особенно наш: у него прекрасная память. А как вы без гипнотизёра будете говорить с генералом? Никак. Они должны быть на контакте. Иначе всё развалится. Да ещё генерал пуще прежнего взбесится. А необходимые вам секреты станут известны чужому человеку. Или это не важно?

- А подписку с гипнотизёра взять?

- А с чего бы это вдруг? Мало ли что несёт буйный больной! Если я с каждого своего врача буду брать подписку о неразглашении всего бреда, которым их тут угощают пациенты, меня попросят сменить обстановку, и очень быстро. Поверьте, я дорожу своим местом в этой жизни.

Офицер перевёл дыхание, хотя гораздо охотнее сейчас передёрнул бы затвор. Врач безумий надоел ему безумно. Офицер понял, что действовать придётся решительно и самостоятельно. Он встал, откланялся и пообещал поразмыслить и по пустякам не беспокоить. И так вежливо извинялся, что даже лукавый врач ему почти поверил.

Офицер вернулся в штаб и приказал готовить спецоперацию по похищению генерала Сидорова из клинического отделения. В интересах государства. И очень быстро.

Всю ночь Ужовы шли к Москве, не решаясь взлететь в облака, из которых лило, можно сказать, с издевательским энтузиазмом. Хоть мы и бессмертные, но мокнуть зазря неохота.

Шагали они семимильно. Шаг - полкилометра, второй - ещё столько же. Ещё одно удобное осложнение. Шли молча, думая о будущем. Москва звала, но Васька чуял подвох. Не домой звала - в новый поход, на испытания. И даже включённое на полную мощность ясновидение не открывало Ваське тайну будущего.

Иван Иванович думал о птицах. Прозрачно-перламутровая Маша, краснопёрый Мар Марыч, изумрудный Михаил - все они освободились от телесности. Какие разные судьбы, какие разные будущности, а видимое различие - в расцветке оперения. Хотя нет, не только.

Михаила теперь нет вообще: ни тела, ни души. Осталась его гениальная выдумка. Он всецело расплатился за свой вызов. Но идея-то осталась! Но гибель - полная. Но мысль - жива. Но...

Мар Марыч душой и клювом целуется с Дуней, вот смех-то... Тело, видать, братки зарыли по-тихому, да и кому оно теперь нужно. Оно просто есть, но мёртвое. Но оно есть. Но мёртвое. У него только одно повреждение - на горле. Но и его идея - жива. Любви хотел! Бессмертия алкал! Получи Дуню, пока муж на грядке. Вот смех-то... Горький смех. Иван Иванович на время забыл, что гнусного похотливого борова, перенасыщенного разнообразными супервожделениями, он сам-то и убил. За гостеприимство, так сказать. И ещё не расплатился.

А Маша? У неё живая душа-птица, живые клетки спрессованного тела, замороженного до поры. Но что сулит им встреча? Как больно!.. Представить живую тёплую Машу замороженной Ужов не мог. Размороженной - пуще того. Но получается, в её сюжете всё-таки больше живой жизни, сюжет ещё открыт. Маша, выходит, ещё не расплатилась. Так что же будет там, в недалёкой дали московской, по ту сторону этой тяжёлой тучи, из которой всё яростнее хлещет вода? Иван Иванович приготовил свою душу к работе. Он приказал себе - к любой работе! Лишь бы расплатиться. Он не проговаривал условий: с кем? по какому тарифу? Он просто шёл навстречу своей судьбе, как лосось против течения идёт на нерест.