Богдан сидел за обеденным столом босым, без портянок, и Арбенин его осторожно перенес к палатям и уложил, прикрыв своей же курткой. Тот сразу же сомкнул веки — притомился с дороги! Нет, пожалуй, так можно сказать о здоровом мужике, который бы прошел теми же тропами! А вот для Богдана лучше бы подобрать другое слово, но оно не шло на ум — видимо, тоже подустал немного. Ладно, люди добрые приютили, так что негоже вот так, сразу же, и в объятия Морфея отправляться, и ученый подсел к деду на деревянную скамью, пока Ефросинья хлопотала, убирая посуду со стола.

— Степаныч! И как тут, в Ныробе, живется? Смотрю, вдвоем вы… а есть ли дети?

— Живется неплохо! — отвечал тот. — Мы тут испокон веков, когда еще первые избы средь леса ставили. И дед мой, и прадед… Так что привыкли уж и на жизнь не жалуемся. А то что вдвоем с Ефросиньей, так дети-то давно уж вылетели из гнезда, да кто где… Иван вот в Чердыни… а Глаша — здесь, замужем за Петькой Малыхиным, не знашь его?

— Нет, не знаю…

Арбенин не удивился такому вопросу. Сколько раз уже его спрашивали, знает ли он кого… то лесника какого-то Буракова, то теперь — Петьку Малыхина.

— Да что я о нас-то? — старик опять прищурился и посмотрел на своего гостя каким-то уж больно строгим взглядом. — А вот вы, искатели золота, скажите, для чего ж его ищете? Чтобы вельможами стать?

— Нет, не для этого… — спокойно и рассудительно, чтобы не обидеть резкостью ответа, произнес Арбенин. — Мы, вообще-то, и не богатства ищем, а следы древних людей. И еще интересуемся фигурками животных… вот, о которых ты сказал…

— Тогда понятно! А то, думал я… а вы, значиться, из ученых будете?

— Да, я ж сказал уже, что из Санкт-Петербургского университета!

— А то ты сбрехнул мне, как первому встречному, чтобы на ночлег пустил тебя… а сейчас уж, вижу — правду говоришь…

Дед посмотрел на своего гостя с уважением и замолчал. А потом добавил:

— Если хочешь, Николай, я тебе одну фигурку покажу… или давай завтра.

— Очень хотел бы посмотреть! Да… кстати… а ведь есть и у меня кое-то.

Он прошел к входной двери и достал из-под грязной одежды то самое нечто вроде рога, что зацепил еще в пещере, но до сих пор не успел разглядеть. На обеденном столе, с которого Ефросинья только что смахнула крошки, красовалась штукенция, на ощупь гладкая, как кость, разве что кое-где с шероховатостями из-за налипшей грязи. По цвету — матовая, если приглядеться — чуть желтоватая. Диаметром со стопу взрослого человека, а весом… ну… фунта два будет, а может, и чуть больше.

— Ух ты! — удивился Степаныч. — Никак зуб звериный?

— Зуб? — переспросил его гость.

— А почему и нет? Точно такой коренной зуб есть у коровы, только… во много раз меньше…

— Действительно… — Арбенин взял кость в руки и провел пальцами по поверхности с небольшими выступами и впадинками. — Вот этой стороной и жевал он… или оно… Теперь вижу, что очень походит на зуб слона… или — даже мамонта…

— Ну да, сказанул ты, Николай! — перебил его дед. — Эт чё, в наших краях мамонты разгуливали?

— А почему бы и нет? Если уж сколько раз находили их бивни?

Со стороны палатей послышался стон. Видно, Сиротину что-то приснилось. Или… да неужели нога так болит?

— А что с твоим приятелем-то? — перешел на шепот дед. — Молчит все время. Смотрю, слаб здоровьем-то…

— Да ногу он повредил! Отлежится и заживет! А что слаб — устал очень, да и молод… вон какой худенький…

— А я ведь сразу подумал, что вас нужно живой водой окропить… — продолжал шептать дед, ну, и набрал водицы-то не из колодца, а из источника… здесь он, недалече…

— Какой ты сказал, водой? Живой? — Арбенин с удивлением уставился на старика.

— А что тебя так удивляет? Или не знал никогда такой водицы-то? Она и в церкви есть…

— Так я знаю, что есть в церкви… но подумал, что не туда ты с ведрами ходил…

— Правильно подумал. Недалече отсюдова есть этот самый родник. И знаешь, как его обнаружили? Вижу, не знаешь… э-э-эх…

Старик тяжело вздохнул и продолжил:

— Триста лет назад… нынче как раз такая дата… возвращались наши купцы из Печорского краю. Дело было зимой, и стоял лютый мороз. Но наши-то, ныробские, сам знаешь, к любому холоду привыкшие, ни морозы, ни метели им не страшны…

— Степаныч, отвлекаешься! Ты о роднике начал…

— Да, и вот подъехали они уже к селению совсем близко и вдруг видят — икона стоит посреди снегов, а рядом с ней — свечки горят… Остановились купцы, перекрестились перед ликом, а это был Николай Чудотворец. И кто ж его здесь поставил, если нет на снегу никаких следов? Постояли в молитве, а потом подняли икону да… в Чердынь и свезли — в монастырь. Тогда в Ныробе-то еще и некуда было поставить этот Божий лик — церкву-то не построили! И вот отвезли они икону, опять подъехали к Ныробу… И что, думаешь? Стоит Николай Чудотворец на том же месте! Опять его купцы подняли… да опять свезли… И вот когда уж в третий раз икона им показалась, поняли, что неспроста это! Что святой Никола-то сам выбрал себе место жительства!

— Так и что с того? Причем здесь святая вода? — удивился Арбенин.

— А то! Когда пришел черед храм ставить — назвали его Никольским. А на том месте, где икона стояла, пробился… родник. И тоже получил имя Никольского. Так что, дружок, оттуда бьет не простая вода, а — живая. И я не поленился, сходил и набрал ее, а вы ею омылись да выпили студеной-то водицы…

— Хватит, старый, гостям зубы-то заговаривать! — проворчала Ефросинья. — Темень уж на дворе, хоть глаз выколи… Спать давайте… утро вечера — мудренее будет…

* * *

Уснул Арбенин сразу, как только коснулся палатей, чуть пододвинув Богдана. Даже притулившись на самом краешке, он почувствовал полную защищенность от всех напастей, какие только могут быть на свете. И спал он мертвецким сном, не чувствуя тела. Спал до тех пор, пока среди ночи, а скорее, уже к утру, проснулся от стона Сиротина. Тот даже скрипел зубами. Надо же, не замечал раньше, как спит он. Говорят, многие во сне стискивают зубы, если что во сне увидят, а может, и легли не так.

Долго он прислушивался к звукам — вроде и не так уж громко тот и постанывал. Но перебитый сон уже не шел. И вот, изворочившись так, что аж бока заболели, наконец, сомкнул глаза и увидел странный сон.

Будто идет он по Ныробу, а навстречу ему — со стороны Никольской церкви, шагает какой-то священник. Вроде в рясе издалека — в красной, видать, в праздничной. Но когда поближе к нему подошел, то увидел, что это вовсе и не ряса, а плащ старинный бархатный поверх синего платья, как у рыцаря. Неужели какой святой, или другой благочестивый? И так он засмотрелся на это одеяние да на крест в одной руке и скипетр — в другой, что не заметил самого главного — голова-то у рыцаря не человечья, а собачья, хотя и ноги, и руки — людские.