Из отверстия посыпалась извёстка и хлынул свет.

– Фу! – отплёвывалась Ольга и уже мне: – Лезь.

Из тесного чердака мы ступили на загрохотавшую под ногами крышу.

Это была не очень высокая крыша. В одну сторону с неё были видны только соседние дома и немного куполов, но с другой – с другой перед нами распласталась своими изгибами Фонтанка.

Я поставил её сумочку на тёплое железо. Сел сам, доставая сигареты… Протянул ей.

– Вон театр, – сказала она, прикуривая.

– А вон Никольский собор, – показал я свои знания.

Мы курили и молчали, а я почему-то не мог её поцеловать. Хотя десять дней назад мы были гораздо ближе.

– Как спектакль? – спросил я её.

– Да как тебе сказать… Обычный. Когда их много – это становится работой. Сегодня отработала нормально. Завтра – хуже, послезавтра – лучше. Так-то, Серёш…

– Я скучал, – вставил я, чтобы как-то сократить дистанцию до поцелуев.

– А мне некогда было, – «Скучать или вообще?» – подумал я. – У Веньки сопли пузырями, Артёмка рыбы привёз. Два дня чистила – до сих пор не проходит! – и она протянула мне руку вверх ладонью. На пальцах виднелись чуть схватившиеся корочкой царапины.

– Пройдёт, – ободрил её я. – Иди ко мне…

Оля сжалась и полезла ко мне под мышку. И даже когда стало теснее, я ощущал её непонятный мне холод. Из движений её исчезла тёплая гибкость.

Её грудь оказалась у меня прямо под ладонью. Оставалось приблизить ладонь на несколько сантиметров. Потом сжать посильнее. Потом… Никогда бы не подумал, что несколько сантиметров могут оказаться преградой. Я же не прыгун в высоту.

Я немного отстранился. Взял в ладонь её красивое лицо. Посмотрел в глаза, не увидев на щеках знакомых клоунских слёз. И наконец поцеловал. Ещё раз…

Как будто плескал ей на лицо воду, чтобы разбудить.

Она ответила. Сначала неуверенно, мягко, пробуя на вкус перспективу… Потом мягкость исчезла. А потом я уже не задавал вопросов.

– Здесь могут быть другие… – через поцелуй добавила: – романтики, – свободной рукой она махнула в сторону дверцы.

– Пусть видят, – сказал я что-то ужасное, такое, что любила она. Стоять на балконе Розина… чтобы все… глядели… на её наготу.

И в подтверждение этому сама помогла мне с пуговицами.

Оля елозила попой по крыше, натягивая джинсы. Я – только застегнулся.

Внизу, там, где не было неба, по углам ожили прятавшиеся весь день сумерки. Нагретая за день крыша с неохотой отдавала своё тепло.

Натянутые провода разлиновывали небо.

Она вдруг спросила, сосредоточенно опустив глаза, как если бы вопрос давался ей с трудом:

– Спускаемся?

По крыше, утробно курлыкая и царапая коготками, бродил голубь. Увидев какое-то резкое движение с нашей стороны, захлопал крыльями.

– Взлетаем… – предложил я, указывая на удаляющуюся птицу.

– Нет, Серёш… Спускаемся, – во фразе был нехороший подтекст, которому я не хотел верить. В этом смысле я был для неё своего рода Станиславским!

Мы полезли вниз. Я угодливо подставил ей объятия, спустившись по лесенке первым.

– Я сама… – отреагировала.

Мы шли по ступенькам вниз. Четвёртый этаж… Третий… Первый… Подвал. Ад! Увлёкся… Металлическая дверь первого этажа выпустила нас на улицу.

Я не знал, что мне делать, понимая, что веселить Олю бессмысленно. Мне некуда было девать руки, и я спрятал их в карманы джинсов. Там рукам было тесно, и тогда я прикурил ненужную сигарету. Молчание тяготило, а к тому же я понимал, о чём говорит такое молчание.

На мосту через Фонтанку она вдруг остановилась. Долго смотрела на очередной прогулочный теплоходик, опершись руками о перила моста. С теплохода, исчезающего прямо под нами под мостом, доносился смех.

– Какие счастливые люди, да? – сказала, доверчиво наклонив голову. Она так и не поправила причёску, и спутанные волосы делали её лицо подростковым. Я поправил ладонью её челку. Положил руку ей на плечо.

– Счастливые, да…

– Ну пойдём, пойдём… Меня ребёнок ждёт…

«Ах да, у тебя ребёнок», – чуть не сказал я. Не сказал только потому, что сегодня-то про ребёнка я помнил. И что самое обескураживающее – сегодня, в отличие от предыдущей встречи, она тоже про него помнила.

В метро было пусто. Напраздновавшийся народ не вылезал из домов в последний вечер праздников, предпочитая готовиться к рабочей неделе.

Мы спустились по эскалатору, сделав несколько шагов, остановились в сторонке. Ехать нам надо было в разные стороны.

Она помялась, видимо, подбирая слова прощания.

– Прости меня… – прошептала. Заменив слова прощания на… слова прощения. – Наверное, больше говорить нечего? – и улыбнулась так жалко.

У меня поплыло в глазах. Мир на несколько мгновений покачнулся, как палуба того самого теплохода, где плыли сейчас окружённые ласковой водой, счастливые люди. Когда качка исчезла, уступив место тошноте, я услышал себя:

– Наверное, нечего… Я всё же хотел, чтоб ты знала…

Она опять, как и тогда в Кавголове, прикрыла мне рот рукой. Вернее, остановила меня, приложив к губам два пальца и навесив на губы невидимый замочек.

– Не надо, Серёш, говорить о том, о чём потом будешь жалеть…

Мне хотелось кричать. Задать вопрос всем – полупустому вестибюлю, редким пассажирам, ей: «Почему?» И не делал я это по одной только причине – ответ я знал! Я знал ответ на вопрос «чем это кончится?» ещё тогда – в скверике больницы, когда поцеловал Ольгу впервые. Я просто не задавался другим вопросом, куда более важным – «сколько это продлится?»

Чтобы сохранить достоинство, надо было уйти! Но так невозможно было оторваться от её лица и глаз. И теперь недоступных, как створки навсегда сомкнувшейся раковины, губ. И к чёрту несуществующие, придуманные мною клоунские слёзы…

– Ну всё? – к счастью, она замкнула мои слова и спокойно могла говорить сама.

Я кивнул.

Она сделала шаг назад, развернулась… Пошла, не оборачиваясь. Я только сейчас заметил, какая у неё гордая осанка. С такой осанкой даже врать проще…

Деревянными пальцами я достал сигарету. Потом вспомнил, где я. Убрал сигарету в пачку фильтром вниз. У Кати была такая примета – если такую сигарету выкурить последней и загадать желание… Желание я бы загадал, но до последней сигареты в этой едва начатой пачке было ещё далеко!

Долги никуда не делись. Я стал понимать, что без краснодарской квартиры мне не протянуть. Вернее, протянуть, но ноги.

Работа давалась мне всё труднее. К весу газет теперь прибавилось ещё одно, не менее тяжёлое бремя. И даже когда газеты кончались, тяжёлые мысли – нет! Я волочил домой ноги и этот, не менее энергозатратный груз.