– Удобно, удобно! Ты че, Октября не знаешь. Он никогда не спит, – Дуб нагнулся и написал на чистом листке бумаги телефон.

Майор подержал листок в руках, побарабанил по столу. Потом передал дежурному.

– Проверь.

Дежурный включил что-то, потом защелкал на клавишах.

– Все верно, – сказал он потом и тут же взял трубку звонящего телефона. Майор набрал номер. Ему ответили сразу.

– Дубовников Владимир, – подсказал ему Дуб, – и Гольдберг Эдя.

Дежурный объяснял ситуацию по телефону, и слышны были рокочущие нотки Октября.

– Хорошо, хорошо… служба наша такая… Извините.

Майор положил трубку и закурил.

– Ну, гаврики, что мне с вами делать? Он вас не знает.

– Как… – Дуб охрип от потрясения. – Он так сказал? Вы не ослышались?! – Он заматерился.

– Ну ладно, дедушки! Мне некогда тут с вами возиться. СИЗО переполнено. Там вас прихлопнут, как мух. Давайте расписывайтесь под показаниями и дуйте, благодаря Бога! Выпиши им штраф, – кивнул он дежурному.

– Какой штраф! Какая наглость! – вскричал Дуб. – Нас взяли ни за что ни про что, за юбилейным столом. На глазах у потрясенной публики под дулами автоматов. И теперь еще за это заплати! Да еще выкинут нас среди ночи.

– Слушай, старик… вшивый… – холодно сказал майор. – Я тебе сказал – ступай с Богом. У меня без тебя тут хватает забот. У меня третий труп за ночь, некогда с вами возиться. Вали… по холодку.

– Вали, – изумился Дуб. – Что значит вали? Я снимал Брежнева!

– Правда, правда! – крикнула в окошечко Бертолетка. – Он снимал Брежнева!

– Я Наймушина фотографировал… Я с Пахмутовой сидел на вечере… Я начинал телевидение…

– Да, да, – встрял наконец Эдуард Аркадьевич, нервно, как девица, одергивая плащ. – Он начинал телевидение.

– Ашот! Выведи его! – крикнул майор со скукой в голосе.

Высокий кавказец подошел к ним и, взяв за плечи, повел к двери. Он вывел их в приемную и легко подтолкнул в спину.

– Не сметь! – вскричал Дуб. – Нас вышвыривают, как собак. Мы боролись за демократию. Мы были с Солженицыным… Я никуда не пойду! Я требую, чтобы перед нами извинились. И увезли… доставили на место.

– Валы… Валы… Пока мы добрые, – добродушно ответил кавказец и пошел.

– Что? Ты, чурка! Ты смеешь меня в своем доме. Меня, который… который… Ты Яшка… ты чужеродная.

Кавказец повернул и двинулся на них. На него с визгом налетела Бертолетка, заколотила жесткими кулаками по его груди. Кавказец смахнул ее, как муху, ухватил друзей за шиворот и потащил к двери.

– Не сметь! – хрипел Дуб. – Не сметь, сволочь! Я гражданин своей страны… Я за демократию боролся…

Кавказец выволок их за двери и, столкнув лбами, швырнул с крыльца. Дуб пролетел через ступени, протирая щекой асфальт. Эдуард Аркадьевич упал полегче, и Бертолетка воробушком скакала между ними, придыхая от отчаяния, и шепотом повторяла:

– Ой, мальчики… Ой, мальчики… Сволочи! – громко крикнула она, оглянувшись, подняла камень и швырнула в захлопнутую дверь.

Дуба едва подняли с земли. Щека его была разодрана. Кровь лилась на черную рубаху. Они с трудом дотащили его до ближайшей лавочки. Он все молчал и тяжело дышал. Стояла уже морозная глубокая ночь. Дуб дрожал. Холод доставал до костей и Эдуарда Аркадьевича. Одна Бертолетка, казалось, не мерзла и все грозила кулаком в сторону освещенных дверей.

– Какая хорошая была жизнь, Эдя, – вдруг сказал Дуб, – и как скверно кончается…

* * *

Уже в стылом осеннем утреннике они едва дотащили Дуба до дому. Квартира Дуба представляла собою печальное зрелище. Вода еще стояла на полу, перекатываясь под ногами грязными лужами. Обеденный стол, который еще вчера казался им высоким искусством, стал смрадным скопищем грязных объедков.

Дуба уложили на постель, прикрыли меховушками. Бертолетка жаждала мести и ринулась вниз к соседке. Но той либо не было дома, либо она просто не открыла дверь.

– Ну, ниче, падла… Доберусь я до тебя. Ты у меня почешешь отсюда… Птичкой полетишь, – пригрозила Бертолетка и, вернувшись, заявила: – Нет, это невозможно. Садись, пять грамм надо принять.

Она села за стол допивать бутылку, а Эдуард Аркадьевич, намотав тряпку на швабру, начал выгонять остатки воды на лестничную площадку и вниз. В квартире отключили отопление и свет. Холод пробрал к вечеру.

Дуб не поднимался, лежал на своей черной постели, редко открывая глаза. Когда Эдуард Аркадьевич подходил к нему и все спрашивал:

– Дуба-а! Вова… Может, тебе чего надо…

Дуб вначале только слабо улыбался, а затем перестал реагировать вообще. Бертолетка пила, исчезала, появлялась и опять пила. Кроме нее, в квартире появлялись и спали какие-то драные, опустившиеся, плохо одетые люди. Они входили в квартиру без стука, не спросясь, ели и спали, не замечая никого.

Эдуарду Аркадьевичу, который спал на полу у лежанки друга, пришлось на ночь класть свертки с едою подле себя. Но бывало, что и тут они исчезали. На третий день он, спустившись вниз, позвонил в дверь соседки Галины, других он не знал, и, долго извиняясь, пугаясь и робея сообщил о болезни друга и просил вызвать врача. Галина долго молчала, глядя на него. Потом сказала:

– Зайдите.

Он вошел в квартиру.

– Вот, полюбуйтесь на плод своих трудов.

И потолок, и новые обои в квартире были в разводах. По углам обои отвалились, и разбухшая штукатурка кусками валялась на полу и мебели. Эдуард Аркадьевич покраснел, забормотал что-то извинительное и вышел из квартиры.

Тем не менее врач пришел. С порога оценив обстановку, он брезгливо присел на постель к Дубу, больше не было ничего и, оглядывая квартиру, слушал пульс больного, что-то щупал и слушал.

– Давно он без сознания? – спросил врач Эдуарда Аркадьевича.

– Разве?! – удивился тот. Он думал, что Дуб просто спит.

– В общем, так, – подвел итог врач, – платить, как я понял, вам нечем. В больницу вас не возьмут. Да это, скорее всего, бесполезно. Попробуйте облегчить его состояние так…

Он что-то написал на своих листочках и добавил:

– Я выбрал самое дешевое лекарство!

Эдуард Аркадьевич, боясь хоть на время покинуть друга, отдал рецепт и деньги Бертолетке.

– Не успеешь выпить пять грамм, как я обернусь, – уверила она.

Он прождал ее до вечера, до ночи. Бертолетка исчезла. Ночью он сидел в ногах у Дуба и слушал его тяжелый, прерывистый хрип. Ночь была темна, холодна, страшна и одинока. Владимир вдруг перестал хрипеть, дыхание стало ровнее. Эдуард Аркадьевич наклонился над ним.

– Дуб! – тихонько окликнул он.