В тот день с самого утра Жвачкин словно бы занемог. То ли его сквозняком прохватило, то ли он выпил лишний стаканчик абсенту, большую партию которого намедни завезли в сельпо. Других причин для болезни вроде не было, если не считать, что вчера его, сонного, в борозде переехал трактор.

Пришел Тимофей Грыжа, фельдшер, покопался в Жвачкине и сказал, как отрезал:

— Почки у тебя сносились, Дементий.

— Как это, то есть, почки? — обиделся Жвачкин. — Сколько же их у меня, по-твоему?

— Сколько положено, столько и есть, — дал Грыжа уклончивый ответ. И, подумав, добавил: — Должно, две…

— Тупущий ты, Тимоша, — сочувственно вздохнул Жвачкин. — Подумал бы своей головой. Как же может быть две, когда у коровы две. А у ей сколько ног?

— Четыре, — неуверенно сказал Грыжа, еще не догадываясь, куда клонит Жвачкин.

— Ну вот. А у меня ног вдвое меньше. Так, стало быть, сколько у меня почек?

— По науке — две, — бездоказательно буркнул фельдшер. Но более убедительного довода не нашел…

Поспорили на поллитру мездрового клея…

Спор этот, начавшийся так неожиданно, длился уже, наверное, лет пятнадцать. А недавно председатель колхоза Афонарелли послал Грыжу в район получить на руки рентгеновский снимок. На нем были сфотографированы почки Жвачкина.

Грыжа дважды пересчитал их. Почек было две.

«Сейчас приеду, — размечтался он, — и перво-наперво: «Беги, Дементий, за мездровым клеем*. А он: «С какой это радости мне эа мездровым клеем бечь?» А я ему: «Сколько у тебя почек?» А он мне, как обыкновенно: «Одна». А я ему…

И тут Тимофей остановился. «Поллитру мездрового клею я и сам могу выпить. Не окосею. А разговаривать про чего будем?»

Он зашел в чайную, заказал два по сто пятьдесят абсенту, выпил и задумчиво сжевал рентгеновский снимок.

Жизнь Грыжи и Жвачкина вновь обретала смысл.

Анатолий ГЛАДИЛИН

Пыль в глаза

Толик сел за столик.

Дирижер взмахнул палочкой. Оркестр грянул: «К нам приехал наш любимый…» Официанты выстроились в две шеренги. Подскочил метрдотель, чем-то смахивающий на Джона Дос-Пассоса.

— Толик, физкультприветик! Тут у меня народу поднабежало, я их сейчас пораскидаю.

Зал опустел. В ресторане остались только свои: Николь Курсель и Марсо Марсель.

За окном Москва жила своей обычной жизнью. Продавались «Огонек» и «Советский экран» с портретами Толика. В «Юности» печатался роман из его жизни. Его имя звучало по радио. Во всех дворах мальчишки играли в Толика.

Ничего удивительного.

За девятнадцать лет своей вполне сознательной жизни Толик успел:

1. ПРОЧЕСТЬ:

а) одну книгу — «Гиперболоид инженера ГЬрина»;

б) 14 153 номера еженедельника «Водное поло».

2. ОН УЖЕ НАУЧИЛСЯ:

а) хилять;

б) пилять;

в) шмалять.

3. ОН ЕЩЕ НЕ НАУЧИЛСЯ:

а) писать.

Юрий КАЗАКОВ

Липовые аллеи

Перепали дожди и заосеняло.

Размокли дороги; улетели грачи; лес обнажился; поля опустели. Только темнеет полоска одна и торчит в белесом тумане электроветряк.

В эту осеннюю непогодь опять загулял заведующий клубом Афанасий Апраксин — крепкий колченогий мужик с давно не мытой бурой шеей, до самых глаз заросший густой щетиной. Накануне выпил Афанасий стопку перед обедом. И сразу почувствовал, как все в нем вдруг переменилось, как кончилась, отошла одна жизнь и наступила для него другая, резко отличная от прежней, — мутная, глухая, таинственная.

— Ты, студент, не видел еще кабиасов, — говорит он мне низким, сиплым, всегда трогающим меня до слез голосом, и лицо его становится жестоко-вещим. — С рожками. Маленькие. Черные. Которые с зеленцой. Копытцами чечетку выбивают… А как поют. Соберутся ночью на погосте и песни заиграют. Я из них капеллу собью, в район на смотр самодеятельности махнем. Вот бьюсь — с контрапунктом пока у нас не ладится.

И стало мне невмоготу. Как в белом сне, увидел я город, огни, метро, красивых официанток в накрахмаленных передничках и наколках. И вспомнил я, как всегда, своего дорогого дедушку, Ивана Алексеевича, к которому обращаюсь во всех случаях жизни. И другого дедушку, которому я тоже очень многим обязан.

Милый дедушка, Антон Павлович, Христом Богом тебя молю, возьми меня отсюда…

Корней ЧУКОВСКИЙ

Неопубликованное письмо Пушкина

Я не смею утверждать, что был близок с Александром Сергеевичем. У нас было всего несколько мимолетных встреч.

Даже когда он был молод и малоизвестен, меня поражала его независимость, его всегдашнее стремление показать, что он не нуждается в моем покровительстве. Может быть, именно поэтому в моей «Чукоккале» нет ни одной записи, сделанной его рукой. Когда-нибудь я еще расскажу всю историю наших отношений. А сейчас я хочу вспомнить только об одной краткой и случайной нашей размолвке.

Вечером 16 ноября 18… года на большом рауте у графа Финкельмана, австрийского посланника, ко мне подошла Екатерина Ивановна Загряжская, которую я знал еще барышней, и не без ехидства заметила, что в стихотворении Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой» речь идет обо мне. Александр Сергеевич, при этом присутствовавший, ни словом не возразил говорившей.

Сперва я не придал этому никакого значения, но, воротившись домой, перечитал стихи и, дойдя до строк «С виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой», почувствовал себя горько обиженным.

Если Пушкин не станет отрицать, что он имел в виду меня, нашим добрым отношениям конец. В тот же вечер я послал ему письмо и вскоре получил ответ:

«Милостивый государь Корней Иванович!

Никому, кроме Господа Бога и Его Императорского Величества, отчета в поступках моих давать не намерен. Впрочем, остаюсь всегда готовый к услугам Вашим.

А. Пушкин»

Как замечательна эта пылкая энергия, с какой Александр Сергеевич отрицает самое предположение, будто он может давать кому-нибудь отчет в своих поступках! Сколько такта в заключительной фразе. И как особенно понятен нам сегодня этот намек на августейшего цензора, необходимость отчитываться перед которым была так мучительна для свободолюбивой натуры поэта.

Странно: когда я впервые читал это короткое письмо, я чувствовал себя оскорбленным. И в самом деле, по тону оно могло показаться холодным и даже вызывающе резким.