Если посмотреть через затуманенные пятна на маленьком окне моего убежища в передовой траншее у Белоострова, можно разглядеть город, его контуры на сером горизонте. Вот уже почти год, как я являюсь свидетелем этой осады, и все же я понимаю, что глазами простого наблюдателя нельзя охватить колоссальную трагедию Ленинграда. Здесь к настоящему моменту война приняла ее нынешнюю форму, свойственный ей характер. Она стала почти чуждой и непонятной для нас, чья задача состоит в том, чтобы описывать ее. Сейчас она представляет собой скорее живописную картину, а не драму, старую выцветшую картину. Здесь больше, чем на каком-либо другом участке фронта, она принимает форму и значение антитезы, не того привычного, слишком простого противопоставления Востока и Запада, Азии и Европы, но скорее схватки двух противоборствующих сил, что столкнулись на границах западной цивилизации. Здесь Запад лицом к лицу столкнулся с самим собой, и это столкновение произошло в самой чувствительной и уязвимой точке – точке, где самая отсталая и самая передовая цивилизации Европы встречаются, оценивают одна другую и противостоят друг другу.

Было бы мало проку в простом повторении слов Андре Жида в его книге «Возвращение из СССР»: «Все, что я любил в Санкт-Петербурге, мне дорого в Ленинграде». И действительно, как можно понять трагедию Ленинграда, олицетворяющую трагедию всей России, если не охватывать одним взглядом и не объединять вместе не только дворцы и соборы, замки, парки, памятники имперского города, но и здания из бетона, стали и стекла, заводы, школы и больницы, а также, прежде всего, рабочие кварталы, эти застывшие строгие блоки прямых, стройных, холодных высоких зданий, устремившихся вверх в пригородах бывшей царской столицы и даже в самом центре города? Потому что невозможно отделить в судьбе Ленинграда то, что является «имперским», от того, что считается «пролетарским», то есть то, что считается «святой Русью», от коммунистической атеистической, научной и технической России. Судьба Ленинграда является необычным примером связи и логики времен. «Окно», открытое Петром I Великим в Западную Европу, является не более чем окном в грустный мир бурлящих машин, в стерильный хромированный мир технологий. Жест царя, который открывает «окно из Санкт-Петербурга» в российской стене, предвосхитил цели революции Ленина, который желал сделать город Петра I Великого не столицей азиатского государства, а столицей пролетарской Европы.

Массивные красные здания «Красного путиловца» теперь разделили судьбу Зимнего дворца, Таврического дворца и Исаакиевского собора. Стальные машины, неподвижно застывшие на покинутых заводах[112], теперь отражают не золоченую мебель в залах императорских дворцов и особняков знати, что стоят вдоль Фонтанки. Портреты Ленина, Сталина, Урицкого и Кирова, висящие на стенах заводов, школ, училищ, столовых и рабочих клубов, теперь навевают то же чувство печали об ушедшем, что и портреты царей, князей, бояр, генералов, адмиралов, послов и придворных, что висели на стенах вестибюлей и залов Зимнего дворца и Адмиралтейства. И даже фигурки русских солдат, которые я вижу из окошка моего укрытия, отчетливо вырисовывающиеся в ходах сообщений траншей прямо напротив меня, у железной дороги, похожи на выцветшие изображения на грани прошлого, той пользующейся теперь дурной славой «прежней эпохи»: лишенные жизни изображения, уже ушедшие за грань времени, того времени, в котором мы живем. (Война стирает вехи прошлых лет. Осада Ленинграда кажется теперь не более чем отдаленным эпизодом, что относится к давней истории.) Они похожи на человеческие фигурки, которые художник помещает на краю полотна, чтобы соизмерять масштаб, соблюдать пропорции к окружающему ландшафту. Я пытаюсь сказать, что в этой войне солдаты воспринимаются не более чем единица измерения, стандарт для сравнения.

В этой непрекращающейся игре северного сумеречного света можно неясно различить купол собора Святого Исаакия, что величественно возвышается над небосводом: бесплотно и почти незримо, как купола собора в сцене с испанскими «небесными представлениями», например на картине Кальдерона де ла Барка «Чудный чародей», где в зеленом небе за фигурами Киприана и дьявола высится купол собора Антиоха в «прекраснейшем лабиринте деревьев, цветов и кустов». Сейчас Исаакиевский собор выглядит более призрачным и бесплотным, чем тогда, когда я впервые, в прошлом феврале, видел, как он стоит спокойно и уверенно на фоне зимних декораций. В тот день безграничный белый простор смешивался с мягкими серыми тонами, испещренными глубокими синими разломами. И когда я поднял взгляд, то увидел величественный центральный купол Исаакиевского собора, внезапно появившийся над крышами и смотревшийся как пузырек воздуха в тигле с расплавленным стеклом, как личинка насекомого, которую несет ветром, как медуза, поднимающаяся со дна моря. Да, когда он рос передо мной, медленно и неумолимо, в небе над захваченным в плен городом, он действительно выглядел как огромная медуза.

Но сегодня купол собора высится призраком над зеленовато-розовым осенним пейзажем, где забываешь обо всем, даже о войне. Это внизу, у его основания, настоящая трагедия осажденного города обретает форму и содержание. И эта трагедия не в войне, не в блокаде, а в крахе западных традиций Ленинграда. Потому что теперь трагедия Ленинграда перестала быть просто трагедией города: она стала трагедией целой эпохи, превратилась в миф. Время, место, сезон и это всепоглощающее молчание, что время от времени прерывается лишь одиноким ружейным выстрелом, случайным орудийным залпом, несет в себе фантастические мотивы, заставляет задуматься. Купол Исаакиевского собора молча растворяется в бледных небесах. Внутри красных фабричных зданий на бетонных полах лежат и молча умирают моторы, станки, инструменты из блестящей стали[113]. Покинутые улицы, усеянные трупами лошадей и разбитыми машинами[114], видны из окон, отражаются в туманных зеркалах императорских дворцов. Царит атмосфера летаргии, передышки, почти отстраненности[115], что, подобно вуали, скрывает и смягчает лики войны. Ленинград уже перестал быть частью нашего времени, он сместился за грань борьбы.

Прощай, Ленинград. Завтра я должен оставить тебя и переместиться в мерзлые просторы Лапландии, завтра я должен начать свой дальний путь, на север, на фронт в район Петсамо. Но однажды я вернусь сюда, чтобы снова присесть у окна в финском блиндаже, устроенном на передовой, заново рассмотреть грустный пейзаж из деревьев и бетона. (Время от времени с серой линии горизонта сюда доносится звук ружейного выстрела, далекий грохот тяжелых орудий Балтийского флота врезается в бронированную плиту тишины.) Война знает такие моменты отдыха и ожидания, в которых человеческое сознание, я бы даже сказал, сама человеческая природа чувствует живую трагедию происходящего менее остро. Тогда все вокруг становится спокойным, все вновь становится на свои места, возвращается к своим границам и рамкам, к таинственному спокойному порядку.