Наконец она спускается ко мне, глаза опущены.

— Прости, — заговариваю я.

— Ты сказала, что должна что-то доделать. О чем это? — Голос Бет звучит тихо, безжизненно.

— Я должна… выяснить, что здесь произошло. Мне необходимо вспомнить… — Это полуправда. Не могу же я рассказать Бет о ее занозе. Нельзя, чтобы она узнала, чем я сейчас занимаюсь. Она начнет изводить себя, а меня к себе не подпустит, совсем как Эдди с его распухшим пальцем.

— О чем вспомнить?

Я с недоумением гляжу на нее. Она не может не понимать, о чем я.

— О Генри, Бет. Я должна вспомнить, что случилось с Генри.

Теперь она пристально всматривается в меня, в глазах отражается хмурое небо. Бет изучает мое лицо, а я жду.

— Ты помнишь, что произошло. Не ври. Ты была уже довольно большой.

— Я не помню. Правда, — уверяю я. — Расскажи мне, пожалуйста.

Бет отворачивается, смотрит вниз, на крыши и трубы домов и дальше на восток, словно пытается туда перенестись.

— Нет. Я ничего тебе не скажу, — говорит она. — И никому не скажу. Никогда.

— Прошу, Бет! Мне необходимо знать!

— Нет! И если ты… если любишь меня, перестань спрашивать.

— А Динни знает?

— Да уж, конечно, Динни знает. Почему бы тебе его не расспросить? — Бет обжигает меня взглядом, в котором сквозит ледяное презрение. На мгновение, потом исчезает. — Но тебе и самой все известно. А если уж действительно не можешь вспомнить… значит, наверное, так лучше.

Сестра идет по гребню насыпи в сторону дома.

У Росного пруда Бет останавливается. Насколько мне известно, до сих пор она к нему не подходила. Она тормозит так внезапно, что я чуть не врезаюсь ей в спину. От ветра по воде бежит рябь, и поверхность кажется тусклой и некрасивой. Я ожидаю, что застану сестру плачущей, но глаза у нее сухие, взгляд жесткий. Скорбные морщины на лице стали глубже прежнего. Бет пристально смотрит вниз, в воду.

— Я так перепугалась, когда ты первый раз здесь плавала, — шепчет она так тихо, что я едва разбираю слова. — Думала, ты не сможешь выбраться из воды. Как тот ежик в пруду у нас дома, помнишь… тогда? Он все плавал, плавал по кругу, пока не выбился из сил, а потом взял да и утонул. Да еще нам в школе постоянно показывали такие видеосюжеты, чтобы мы не купались в речках и на карьерах. Еще я думала, что если вода не хлорирована, то в ней обязательно какая-то жуткая зараза — как будто злобная тайная сила, которая только и ждет, чтобы подкараулить и напасть исподтишка на маленьких детей.

— Я помню, ты тогда орала и завывала, как гарпия.

— Я за тебя переживала, — замечает Бет, еле заметно дернув плечом. — А теперь ты только и знаешь, что переживать за меня. Но только не сегодня. Ну почему я должна остаться? Ты же не можешь не видеть, что… мне вредно быть здесь!

— Нет, я… мне казалось, тебе это, наоборот, поможет. — Я заставляю себя произнести эти слова.

— Что ты хочешь этим сказать? — Ее голос звучит мрачно.

У меня учащается пульс.

— То, что сказала. Ты не должна бежать от этого, Бет! Пожалуйста! Если бы только ты заговорила, рассказала мне…

— Нет! Я уже говорила, и не один раз. Ни тебе и никому другому!

— Но мне-то почему? Я твоя сестра, Бет, что бы ты мне ни сказала, я не стану любить тебя меньше… что бы я ни узнала, — говорю я твердо.

— Так вот, значит, о чем ты думаешь? Что я пытаюсь скрыть что-то недостойное, какую-то свою мерзость? — шепчет она.

— Нет же, Бет, так я совсем не думаю! Ты меня просто не слышишь! Но ты действительно что-то скрываешь — этого ты не сможешь отрицать. У меня нет от тебя секретов!

— У всех есть свои секреты, Эрика, — обрывает Бет.

Она права, и я отворачиваюсь:

— Все, чего я хочу, — сделать так, чтобы это место больше нас не мучило…

— Отлично! И я хочу того же самого! Так давай сделаем это — уедем отсюда.

— Это разные вещи, Бет! Посмотри на себя — с тех пор, как мы здесь оказались, у меня такое чувство, будто по соседству живет призрак! Ты… несчастна и хочешь, видно, остаться в таком состоянии навсегда! — Я почти кричу.

— О чем ты говоришь? — выкрикивает в ответ Бет, в ярости размахивая руками. — Это же ты настаиваешь, чтобы я оставалась тут, ты хочешь сделать меня несчастной! Я и приехала сюда только потому, что ты меня уговорила!

— Я добьюсь своего, я устраню то, что на тебя давит, Бет, что бы это ни было. И я точно знаю, это находится здесь. Оно здесь, в этом доме, — не уходи от меня! — Я хватаю сестру за руку, останавливаю.

Побледневшая Бет тяжело дышит и не смотрит мне в глаза.

— Если ты меня не пустишь, я тебе не прощу. Не знаю, что я сделаю, — произносит она дрожащим голосом.

Пораженная, я выпускаю ее руку, хотя она явно говорила о другом. Мне страшно подумать о том, что она может сделать. Решимость моя тает на глазах, но я держусь из последних сил.

— Прошу тебя, Бет. Останься здесь, со мной, пожалуйста. Ну, хоть до Нового года. Давай просто… попробуем разгадать, что бы это ни было.

— Разгадать? — горьким эхом откликается она. — Это не ребус, Эрика.

— Понимаю. Но мы не можем больше жить, как жили раньше. Нам дан шанс, Бет, у нас есть шанс все исправить и расхлебать наконец эту кашу.

— Бывают такие вещи, которые исправить невозможно, Эрика. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше, — шепчет она. В глазах ярко блестят слезы, но вот она поднимает на меня взгляд, и я вижу в нем негодование. — Ничего уже не изменить!

Выкрикнув последние слова, Бет уносится прочь. Я немного задерживаюсь прежде чем пойти за ней, и только сейчас замечаю, что вся дрожу.

Оставшуюся часть дня мы играем в прятки. Дом всегда идеально подходил для этого. Косой дождь зарядил надолго, вода льется из труб, на лужах пузыри. Я привожу Гарри и наливаю ему кружку сладкого чая. Он сидит у кухонного стола и пьет с ложечки, как маленький. Вода с него натекла на пол, пахнет мокрой шерстью. Но я не могу отыскать Бет, чтобы предложить и ей чаю. Я не могу найти ее и спросить, что она будет на обед, не хочет ли выйти на прогулку и взять диск с фильмом — в автосервисе по дороге в Дивайзес есть пункт проката. Я воспринимаю это как свою обязанность — я должна помочь ей заполнить время, которое заставляю проводить здесь. А она растворилась в доме, прячется, как кошка, и напрасно я хожу из комнаты в комнату.

Генри однажды заставил ее просидеть взаперти несколько часов. Оставил ее одну, в ловушке. И снова втянул в это меня. Я, видимо, была совсем маленькой — Кэролайн еще была жива. В тот же день, но раньше, она выехала из своей комнаты на террасу. Кресло-каталка у нее было старомодное, плетеное, громоздкое, никакого серебристого металла, никакого пластика. Оно скрипело на ходу, поблескивали тонкие спицы, но Генри утверждал, что это скрипит сама Кэролайн, потому что слишком стара и высохла, как мумия. Я знала, что это чушь, и все же каждый раз, стоило мне услышать этот звук, невольно представляла себе, как трескается бумажная пересохшая кожа. Мне казалось, что ее волосы рассыплются в пыль, если их потрогать, что древний язык во рту скукожился и стал твердым как деревяшка. Нас никогда не заставляли целовать ее, если сами не захотим. Мама за этим следила, слава богу.