— Конечно. — Я отчаянно пытаюсь найти тему для разговора — и не могу. — В общем-то, я вот почему звоню. Хочу расспросить немного о твоей работе над нашим фамильным древом, помнишь, в прошлом году… Если, конечно, тебя это не напрягает.

— О, правда?

— Понимаешь, я обнаружила фото Кэролайн, датированное тысяча девятьсот четвертым годом, сделано оно в Нью-Йорке…

— Ну да, это похоже на правду. Она, насколько я знаю, приехала в Лондон в конце тысяча девятьсот четвертого. Конечно, точную дату мы вряд ли узнаем.

— Да. Все дело в том, что на той фотографии на руках она держит ребенка, на вид ему полгода или чуть больше. Вот я и хотела спросить: вдруг ты знаешь, случайно, что бы это мог быть за младенец?

— Ребенок? Хм… Не могу представить. Быть такого не может.

— Кэролайн была раньше замужем… там, в Штатах? Просто то, как она держит малыша… это очень похоже на семейный портрет. У Кэролайн такой счастливый и гордый вид… Мне, знаешь, кажется, что это ее ребенок.

— Нет, нет, Эрика. Это просто невозможно. Погоди-ка, я загляну в папку. Минутку. — Я слышу шаги, скрип дверцы шкафа. — Нет. Вот здесь у меня копия ее свидетельства о браке с сэром Генри Кэлкоттом. Тут ясно сказано, в графе «семейное положение», что она была девицей. Представляешь, тут сказано «старая дева». Старая дева в двадцать один год! Не совсем уместная характеристика, верно?

— Может она… была разведена или еще что-то? — настаиваю я.

— Бог мой, да нет же. В то время и в таком возрасте подобные вещи почти не случались и, уж во всяком случае, огласке не предавались. И разумеется, о них не упоминали при заключении следующего брака. Ребенок наверняка принадлежал кому-то другому, я просто уверена.

— Да… Что ж, спасибо тебе большое.

— Что ты, не за что. Кэролайн всегда замыкалась, если ее спрашивали о жизни в Америке. Мы знали только, что она рано осиротела, близких родственников у нее не было и, вступив в права наследства, она приехала в Англию, чтобы начать все сначала. Замуж за Генри Кэлкотта она вышла почти сразу после знакомства с ним, возможно, потому — по крайней мере, мне так всегда казалось, — что была страшно одинока, бедная девочка.

— Да, похоже на то. Спасибо, что посмотрела для меня документы, и извини за беспокойство.

— Я рада была тебе помочь, Эрика. Я вот думаю — удобно ли попросить тебя прислать мне эту фотографию? Я бы добавила ее к семейному архиву, который собрала. В нем так мало ранних фотографий Кэролайн, да и вообще ее поколения.

— Видишь ли, собственно, мама уже попросила меня отдать ей все фотографии, какие найду. Но я уверена, она с радостью передаст тебе копии с них.

— Конечно. Хорошо, значит спрошу Лору, когда увидимся.

Повисает пауза. У меня язык не поворачивается попрощаться сразу, признав тем самым, что звонила исключительно по делу и не хочу с ней разговаривать. Нам так много нужно сказать друг другу, что говорить невозможно.

— Ну… как провели Рождество? — нахожу я тему. Слышу, как она вздыхает, будто собираясь с духом.

— Прекрасно, спасибо. — Мэри снова умолкает. — Знаешь, а я до сих пор каждый год покупаю подарок Генри. Клиффорд, разумеется, считает меня сумасшедшей, но ведь он никогда не мог понять, каково это — матери потерять свое дитя. Я не могу просто отодвинуть в сторону то, что произошло, и жить дальше как ни в чем не бывало, а у него это получилось.

— Что ты ему купила? — вырывается у меня прежде, чем успеваю остановиться.

— Книгу про ВВС Великобритании. Новые футбольные бутсы, кое-какие DVD-диски… — Голос ее крепнет, чувствуется, что ей доставляло радость выбирать эти подарки. Подарки, которые она никогда не вручит.

Я не знаю, что сказать. Нелепо, конечно, но мне любопытно узнать, какого размера бутсы она приобрела — детские или на взрослого мужчину.

— А ты когда-нибудь вспоминаешь своего кузена, Эрика? Вспоминаешь хоть иногда Генри? — спрашивает Мэри торопливо, глотая слова.

— Конечно. Часто вспоминаю. Особенно сейчас, когда мы снова… вернулись сюда.

— Хорошо. Хорошо. Я рада, — произносит Мэри, и я недоумеваю, что она имеет в виду. Мне кажется, она чувствует, как воняет, смердит наше с Бет чувство вины.

— Так и нет никаких известий? О нем… о Генри? — задаю я идиотский вопрос спустя двадцать три года после его исчезновения. Но какой еще вывод можно сделать, узнав, что Мэри до сих пор покупает ему подарки? Только один: она ожидает, что в один прекрасный день ее сын вернется.

— Нет, — безжизненно отвечает она. Одно слово. Она не пытается добавить что-то еще.

— К нам на Рождество приезжал Эдди, — сообщаю я.

— Кто?

— Эдвард, сын Бет!

— А… да, конечно.

— Ему сейчас одиннадцать лет, столько, сколько… Ну, в общем, он неплохо провел здесь время, шастал по лесу, был совершенно счастлив.

— Знаешь, Клиффорд хотел второго. После того, как мы остались без Генри. Возраст еще позволял.

— О… — только и могу сказать я.

— Но я объяснила ему, что не могу. Как он себе это представлял — что мы можем просто заменить его, как потерянные часы? — Мэри издает странный сдавленный звук, который, как мне кажется, должен изображать смех.

— Нет. Конечно нет, — реагирую я.

Новая длинная пауза, новый протяжный вздох Мэри.

— Я знаю, вы никогда не ладили. Вы, девочки, и Генри. Знаю, он вам не нравился. — Ее тон вдруг меняется, становится натянутым, обиженным.

— Мы его любили! — лгу я. — Просто… просто Динни нам тоже нравился. И, как это бывает, приходилось выбирать между ними…

— А вам никогда не приходило в голову, что Генри… иногда дурно себя вел, потому что вы всегда избегали его, не принимали в свои игры и убегали с Динни? — спрашивает она.

— Нет. Мне… никогда не казалось, что он хочет с нами играть. Он никогда не давал понять, что хочет этого, — бурчу я.

— А я думаю, что ему этого хотелось. Я думаю, это ранило его чувства — то, что вы всегда убегали, не подождав его, — решительно возражает Мэри.

Я пробую представить себе нашего кузена в новом свете — пытаюсь взглянуть на его отношение к нам, к Динни, с этой новой стороны. Но у меня ничего не выходит. Все было не так, он был не таким. Меня захлестывает волна возмущения, но я, разумеется, сдерживаюсь, не произношу ни слова, и в телефонной трубке повисает тяжелое молчание.

— Извини, Эрика, мне на самом деле пора, — говорит Мэри на одном дыхании. — Было… приятно поговорить с тобой. До свидания.

Мэри вешает трубку раньше, чем я успеваю ответить. Это не выглядит грубостью или резкостью. Скорее это рассеянность, как будто ее внимание переключилось на что-то другое. За годы с тех пор, как не стало Генри, у нее появлялось много увлечений и проектов. Ковроткачество и акварель, гороскопы, собирание оттисков с мемориальных досок и англо-саксонская поэзия. Увлечение семейной генеалогией тянется дольше прочих, этим она действительно занялась всерьез. Я невольно задумываюсь — не потому ли, что это дает возможность снова и снова произносить его имя, ведь надо учесть, что Клиффорд запрещает ей разговаривать о сыне. Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт… Узнать все, что можно, о его предках, о каждой его составляющей, каждой частичке, словно это позволит создать его заново.