Подошел на цыпочках, заглянул за воротник: древняя старуха угрелась в шубном тепле, на летнем солнышке, как последние сны досматривала, и капельки пота поблескивали на ноздреватом, блиннонепропеченном ее лице.

– Здравствуй, мать, – сказал тихо. – Вот он я, Баламут. Родня твоя. С деньгой воротился.

Открыла глаза, поглядела без удивления, сказала из глубин воротника глухим, нетутошним голосом:

– Какая ты мне родня? От пятой курицы десятый цыпленок.

Он и не возразил.

Тихий стоял, порушенный, перышко на шляпе сникло за компанию.

А старуха глядела покойно: ни горечи в глазу, ни торжества, ни осуждения.

– Хорошо тут у тебя, – сказал неуверенно. – Лес рядом. Грибы. Хоть что от Талицы осталось.

– Я осталась. Я да река. Пометой о деревне.

Спросила без интереса:

– Ну как?

– Чего как?

– Как жизнь прошла?

– Разве прошла?

– Прошла, Ваня, прошла. Отзвонил – и с колокольни.

– Я, мать, не наелся.

– Я зато наелась.

Постоял. Потоптался.

– Сесть можно?

– Постоишь.

Пожевала сухими губами, вздохнула негромко:

– Чем промышлял, Ваня?

– А пташьим ловом, – и усмехнулся криво. – Я, мать, по миру бегал. За лисой-хвостомелей.

– В отца, – сказала.

– В отца. Мы, мать, Баламуты.

– Это вы, мужики, Баламуты. Мы, бабы, Сидни. Баламуты по миру бегали, башки свои подставляли. Нам, Сидням, само на головы валилось.

– Когда бегаешь, – пояснил, – еще промахнуться. А на месте сидишь, точно уж попадут.

Поглядела на него:

– Ты, Ваня, дурак?

– Дурак, – сказал. – И голова дуплистая. Тебе на что?

– Тебя, Ваня, заарестуют и деньги в казну отберут.

– Ну и порядочки у вас, мать. Житья ведь не стало.

– Это тебе не стало. А нам и не было.

Глаза скорбные, с кругами.

Губы синие, не на месте.

– Мать, – спросил, – тебе который годок?

– Два на десять.

– Это как?

– Девяносто да еще два: вот как.

Помолчал. Землю поковырял носком.

– Ты, мать, когда померла?

– В свой срок, Ваня.

– Могилка где?

– Нету могилки. Дождем смыло.

Забушевал нешибко:

– Где тетка Федосья? Где девка Анютка? Где все?..

– А со мной, – сказала. – Вся Талица тут. Только не видать.

Сник. Запечалился.

– Господа видала?

– Видала, Ваня.

– Чего говорит?

– Господь ждет. Ему не к спеху. Сам придешь, сам и поговоришь.

Колыхнулся. Шаг шагнул короткий.

– Мать...

– Ну?

– А если опять?.. По-новой?..

Поглядела на него. Усмехнулась.

– Глупый ты, Ваня. И так по-новой. В который уж раз. Это мне знакомо. То привычно. Там маялась. А живешь всё одно по-старому. Мы – Сидни. Вы – Баламуты.

Еще шагнул.

– Я побёг, мать...

– Беги.

– Не по мне... сиднем. Бежишь – живешь. Сел – помер...

Пошел прочь.

– Ваня...

– Ну?

– Чего на могилку не приходил, Ваня?

Обернулся:

– Боялся, мать. Призовешь. Хватит, скажешь, набегался, оставайся со мной...

Стоял. Ждал. Глядел.

Разлепила сухие губы, сказала с заминкой:

– Хватит, Ваня... Набегался...

Он и пошагал назад, к дороге, по битым плитам.

Одни плиты наползали друг на друга, у других были просветы – без разбега не перепрыгнешь.

Но он не прыгал.

Ступал в самую топь, волочил за собой пуды, раскидывал по сторонам жирные ошметки грязи.

Уставал телом и замирал душой…

Возле машины его ожидал уполномоченный Ржавый с самыми последними окончательными указаниями.

– Вопрос, – сказал незнакомец грустно. – На сообразительность. Что бы ты сделал, если бы стал большим начальником?

– Большим начальником?.. – обалдело переспросил Ржавый и даже подхихикнул по-глупому, позабыв про фуражку с околышем. – Ей-Богу, не знаю...

– Такие вещи надо знать заранее. Иначе зачем вся эта суетня? Ради прокорма?

С натугой полез в машину.

На заднее сиденье.

– Так что же ты вынес из жизни, гражданин Ржавый? Отвечай.

– Отвечу, – сказал тот обстоятельно. – А вынес я из жизни вот что. У каждого человека есть цена, до которой он держится. А потом его можно купить. С потрохами, если хотите. Но можно и без потрохов.

– Это всё, что ты вынес? За целую жизнь?

– Куда больше? – сказал Ржавый и сел за руль.

Незнакомец глядел на него замученно, телом опадал книзу.

– Ощутил ли ты, Ржавый, радость бытия? Хоть разочек?

– Че-его?!..

– Ничего. Проехало...

Повалился на бок, щекой к прохладной обивке.

– Родина... – шептал. – Открою тебе секрет... Дедушка Баламут помирать собрался. Срок вышел...

– Не успеешь, – пообещал Ржавый. – Довезем до границы, перекинем на ту сторону, там и помирай.

– Это ты не успеешь... – пообещал незнакомец и глаза прикрыл. – Будете тут хоронить. Баламута – в родимой Талице...

Ржавый заторопился.

Задергал рычаги.

Машина чихала и не заводилась.

– Только уж... – попросил, затухая. – Не сжигайте... Не надо... Чтобы могилку... дождем смыло...

– Нет! – кричал Ржавый в отчаянии. – Не умирай! Погоди малость! Ты не сделаешь мне такой пакости!..

– Сде-лаю... – шепнул, обмирая.

И сделал.

Его ликвидировали ночью.

Тайком.

Без музыки и свидетелей.

Только служительница – для дела. Уполномоченный – для протокола.

Заколотили. Опустили. Сожгли.

Пепел отвезли к границе, дождались попутного ветра и развеяли над тамошней территорией.

Во избежание дурного примера, который всегда опасен.