Прилюдное «самопринижение» царя перед митрополитом в процессии было намеренным: ведущий под уздцы «осла» с восседающим на нём главой церкви, царь демонстрировал своё благочестие и покорность перед Богом, что формировало положительный образ праведного и смиренного правителя. Царь уподобляется прислуге – это особенно должно было поражать гостей, придворных и весь народ. Несмотря на то, что в торжественном шествии место Христа на осле занимал митрополит, Иван IV явно стремился вызвать своей скромной ролью более тонкие ассоциации с фигурой Христа, бывшего образцом смирения. На всех прочих церемониях, в том числе на церемонии рукоположения митрополита, царь не исполнял схожих функций, а выступал как минимум наравне с митрополитом258. Более того, начиная с правления Ивана III церковь полностью подчинялась царской власти.

Отдельные действия и образы шествий не совпадали с каноническими евангельскими описаниями входа Христа в Иерусалим. Но, обратившись к православной литургии и изображению Входа Господнего в Иерусалим на иконах, мы увидим все эти атрибуты: Христос сидит боком на осле, вокруг дети срезают ветви плодоносных деревьев и приветствуют ими Христа. Эти сюжетные детали происходят из апокрифического Евангелия от Никодима, повлиявшего на иконографию Входа Господнего в Иерусалим259. Однако и в указанном апокрифе отсутствует фигура конюшего.

Сценарий шествия основан на иконографии праздника: сакральное обретает материю и воспроизводится в движении. Шествие соответствует иконе, как икона соответствует небесному первообразу. Из чего следует, что все участники шествия: горожане, дети и бояре – участники вневременного события. И только фигура царя-конюшего не имеет прямого прототипа, что ещё больше усиливает его образ как ведущего всю процессию за собой. Это сложная знаковая система, где каждый элемент вписан в структуру и несёт несколько смыслов. Образ царя-конюшего сводит воедино исторические и эсхатологические коннотации, сакрализирует фигуру монарха. Именно царь, помазанник Божий, держит вожжи, символизирующие бразды правления, и ведёт осла, управляя движением шествия: на иконах вожжи держит сам Христос. Перед нами вырисовывается образ совершенного государя, каким его представлял Иван IV: сочетание смиренности (царь пешком ведёт осла) и авторитарности (царь является лидером всего действа, прокладывая путь шествию). Образ же сильного и смиренного царя восходит к средневековому образу Христа, соединившему черты земного и небесного царя, пришедшего вывести свою паству к Новому Иерусалиму. Иван IV предстаёт в качестве царя-пастора. Так, папский посланник Антонио Поссевино, побывавший в Москве в 1581–1582 гг., сообщал, что царь, державшийся очень строго, сочетал в себе черты одновременно императора и первосвященника, величие его было папским, таково же было и отношение людей к нему – как к единственному всезнающему, всеведущему, подобному Богу государю260.

Происхождение иконографии Входа Господнего относится к римской традиции имперских триумфальных въездов в город. Позже, в христианской культуре, этот обряд объединял как конкретно-историческое событие, так и действо, пронизанное мессианскими аллюзиями. Образ Константина Великого, победителя Максенция, ведомого Никой, крылатой Победой, трансформировался в образ Царя Иудейского, ведомого ангелом, упоминаемым в Ветхом и Новом Заветах (Ид. 23:20; Мк. 1:2–3).

В контексте эсхатологических ожиданий праздник Входа Господнего в Иерусалим обрёл дополнительные смыслы и предполагал фигуру идеального государя: смиренного и властного, способного вывести народ к спасению. Вербное воскресенье глубоко символично: это день начала Страстной недели. Вход Господень в Иерусалим ведёт не только к страстному пути, но и к неизбежному Воскресению. Так этот праздник неразрывно содержит оба идейных пласта: символизирует грядущий и неизбежный Страшный Суд, а также победу праведников над смертью, предрекаемую актом воскрешения Лазаря, сулящим возможность всеобщего воскресения. Важнейшая роль в коллективном праздновании Вербного воскресения отводилась «идеальному царю», будто сошедшему с легендарных страниц «Тибуртинской сивиллы» и «Слова Мефодия Патарского», – Ивану IV.

Итак, торжественное «шествие», уходящее корнями в христианскую традицию, имело религиозное, эсхатологическое значение. Главное место в обряде занимал царь, а прототипом самого шествия была иконография Входа Господнего в Иерусалим, трансформировавшаяся на почве идей Ивана IV о власти. Наряду с этим, Собор Покрова на Рву как цель обряда, становился неотъемлемой составляющей этих идей и литургических практик, носящих эсхатологический характер. Храм был построен уже после Стоглавого собора 1551 года, утвердившего порядок станциональных служб (совершавшихся к храмам процессий), а поэтому строительство придела Входа Господнего в Иерусалим стало необходимым, как и преобразование «шествий на осляти», сменивших Соборную площадь на Красную.

Важно понять, почему заказчик Собора, Иван IV, сопоставил события Казанского похода, литургическую практику, воспроизводящую Вход Господа в Иерусалим, с памятным возведением Собора Покрова на Рву. В этой связи особую роль играют представления о власти, окончательно сложившиеся при правлении Ивана IV, а также выразившиеся в шествиях и послужившие поводом для возведения Собора. Результатом развития репрезентации власти русского самодержца стало и новое понимание Казанского похода, и особой роли государя в этих исторических событиях, впоследствии отразившихся на их символизации в культуре эпохи Ивана IV.

Изначально происхождение власти на Руси было связано с военной дружиной, вождём которой являлся князь. Процесс эволюции легитимации власти на Руси свидетельствует, что нормы, выработанные внутри дружины, переносились и на более поздние времена, когда люди, окружавшие князя, дружинниками уже не были. Отношения эти не прописывались в договорах, а выстраивались традицией: вассалы должны были верно служить князю, а князь выражал благодарность, наделяя их землями. Обе стороны связывала лишь верность, являвшаяся своеобразной неписьменной юриспруденцией261. Отношения между князем и его окружением были подобны неофициальному обряду оммажа, символизировавшему и скреплявшему отношения между сюзереном и вассалом. Эти представления о власти отражены в письменных источниках XIV–XV вв.

В то же время существовало знание о византийском типе властных отношений и политической мысли. Источником этого знания были переводы императорских декретов и собраний церковных законов «Номоканон». Византийская традиция политической мысли представляла императора как ничем не ограниченного, абсолютного монарха. Император – единственный глава земного мира, этот же мир должен в итоге стать христианским. Фигура императора выбрана самим Богом, однако он оставался земным, а поэтому не до конца совершенным отражением Бога. Задача монарха – подражание деятельности Бога, держателя космоса, порядка, а поэтому правитель есть единственный источник закона и гарант его осуществления. Императорская деятельность также касалась жизни церкви как государственного института. Император должен был обеспечивать как порядок на земле, так и путь на этой земле, ведущий к спасению262.