– Откуда знаешь про шайку?

– Так я у твоего князя после ещё дважды гостил. Тайком, то есть с седоками. Дворовые сказывали-с. Да сбегутся ещё!

Я потребовал подробностей, испытывая к Прохору чувство необъяснимой ревности, словно он мог помешать чему-либо в изысканиях моих. Он рассказал, что привело его к князю, и каким неутешительным итогом пришлось довольствоваться приставам.

– Крамолы не сыскали-с, а главных чертей эта бестия Евграф так ловко рассовал по разным коробам, что кроме него больше уж никто и не соберёт.

– Ты про что это толкуешь? – насторожился я.

Губы его чуть вздрогнули, презрительно опустившись краями вниз, а взгляд неожиданно посоловел. В глазах словно проступило изнутри что-то жуткое и необъяснимое и разбилось изнутри о зрачки. Он понизил голос и почти басом произнёс медленно:

– Да про то. Знаю я, что за чудо с крыльями Их Сиятельство вам под куполом показывали-с. Вы тогда ещё на них буйно кричали-с и ногами топали-с.

Я опешил, не знаю даже от чего больше – от неистовой ли перемены в нём или от смысла сказанного. Меж тем лицо Прохора обрело самый обычный простодушный вид, так что я усомнился даже, не померещилось ли мне виденное. Чуть опомнившись, я ответил уклончиво, и голос мой, кажется, не источал должной решительности:

– Я вовсе не кричал на господина Прозоровского, а спорил с ним по поводу методов научного следствия. Это не ругань вовсе, а диспут. Так допустимо беседовать людям учёным, среди которых чины и титулы не имеют веса. – Прохор послушно кивал, размеренно и увесисто. – И не черти они, а доисторические животные. Некоторые даже называют их допотопными, но то спорно. Впрочем, князь Александр Николаевич считал их ошибочно или в шутку за ангелов, оттого и вышел у нас спор. А откуда тебе известно про останки? Кроме трёх человек, о них…

– Половина дворни ведала, – закончил Прохор. – Ну, не трезвонили до поры. А потом уж – иное дело. Мужики ящики заколачивали – плевали да крестились. Недовольствовали очень. Только не ангелы они. Так они твердили. А черти. У бесов ведь тоже крылья имелись. Ведь так?

Всё казалось верным. Но пасьянс не складывался. Люди, пытавшиеся залезть ко мне, не походили один на другого, но разнились ли источники, их пославшие? Это мог я объяснить неудачей первого случая: сообщники поменялись ролями. Я допускал даже, что одна ночь вовсе не связана с другой, и ко мне имеют интерес разные тёмные личности, коими вообще полон Бейрут. Деньги вполне объясняли такое. Могло случиться и так, что сегодняшний вор угодил ко мне по неловкости: торговец, не мудрствуя лукаво, выслеживал Прохора, надеясь поживиться у него золотом, а ко мне залез по ошибке, но в таком случае откуда он взял раствор Либиха, который имелся только у заговорщиков? Или настоящая родина отвратительного снадобья – Восток, а не Запад? Тот, впрочем, мог иметься и у Артамонова. Так неужто незадачливость художника только ловкая ширма, и он – ключ ко всему?

А может, Прохор и сам искусился чужим добром? Но где раздобыл он раствор? И кто поведал ему свойства потравы? Что здесь, в Бейруте, происходило до моего приезда? У меня голова шла кругом. Никак не складывались вместе Голуа, Артамонов, Прохор и турецкие злоумышленники, не мог связать я их воедино нитью безупречной логики. А ведь оставался ещё и таинственный знакомец, преследовавший меня из Одессы до Яффы и самого Мегиддо, да отставший где-то на каменистых равнинах Палестины. Он ли тот третий, справлявшийся обо мне в консульстве, или же пособник Голуа, топивший нас в Босфоре? А может, оба?

Но одна мысль возвращала всё с головы на ноги. Так, заговорщики, Артамонов, или они вместе, перекупили Прохора, который обязался следить за мной и исполнять их поручения. В моё отсутствие времени у них имелось предостаточно. А уж он взялся за дело, засучив рукава и нанимая здешних воров. Узнав, что кроме костей Арачинские болота не содержат золота скифов, они кинулись на куда более надёжный звон золотой монеты. За неимением других лучших, я оставил эту догадку как главную, чтобы сверять с ней все прошлые и дальнейшие события.

Превосходно. Теперь всё стало по местам. Любая самая трагическая определённость казалась мне лучше неведения жуткой интриги, коей я против воли оказался участник. Прекрасно.

Мне требовались покой и тихое одиночество. В гостинице своей ожидал найти я всё необходимое для размышлений. Минуя кофейню, я приказал принести трубку и кофе. Но замок в комнату оказался сломан, вещи перерыты и разбросаны. Немного успокоившись от того, что письма княжны остались нетронутыми, я прежде заставил себя сесть и дождаться разносчика, а после неспешно вдохнул ароматного дыма. Лишь так придя в себя, я взялся искать, что пропало. И убедился, что, не найдя денег, вор не поживился ничем. Ещё и ещё раз тщательно проверил я, сверяясь с подробным списком, валявшимся тут же – всё оставалось при мне: личные письма и официальные бумаги, путевые дневники и учёные записки, дорогая одежда и новые сапоги, древние свитки и драгоценные пергаменты, кои не успел я ещё изучить и отослать в Россию – всё сохранилось даже неповреждённым.

Тогда я разрешил себе набить ещё одну трубку и, окружив себя клубами дыма, вздохнуть спокойно, если и не в смысле разгадки происходящего, то хотя бы в убеждении, что более меня не потревожат.

Однако положение моё стало незавидным. Не успели мы встретиться, как уже и Прохор, на которого я рассчитывал, оказался причастен к каким-то неприглядным делам, замышленным против моей персоны или миссии. До времени я решил не чинить ему допроса, и оставить пока при себе, хотя он мог знать от самого лавочника, что я имел возможность опознать того как ночного грабителя.

Хлебников сопровождал с базара купленные вещи. Вид его деловитый, и расторопные распоряжения ещё сильнее разожгли во мне противоречивые чувства. Ночь провёл я в напряжённом ожидании готового к бою гренадёра, в новых уютных креслах, снаряжённым для борьбы и погони. Но часы шли, а спокойствие оставалось ненарушенным. В последний раз щёлкнув крышкой брегета в три пополуночи, я перебрался на кровать.

С утра, едва первые торговцы отворили свои лавки, я уже шёл к железным вратам бедестана – большого каменного строения рынка, с забранными в кованные решётки окнами, где располагали ценные свои товары ювелиры и оружейники. Недавно ещё европейцу не только запрещалось покупать оружие, но и ходить там, где его продают, но с некоторых пор закон позволял многим коллекциям в Англии или России обогащаться фальшивыми пиратскими пистолями и поддельными клинками дамасской работы времён Саладдина. Торговец пространно хвалился знакомством с семейством Шассо, коего знавал он ещё дядюшку Аббота, служившего совсем недавно английским консулом.

Взгляд мой упал на почти сабельной длины кривой кинжал изящного исполнения. Мастер приготовил подушку, чтобы продемонстрировать мне превосходные свойства клинка. Нередко приходилось слышать мне о чудесах острых стальных лезвий, разрубающих на лету шёлковые платки, не доверял я тому, не верю и сейчас. Впрочем, подушка, тщательно осмотренная мной перед представлением, оказалась совершенно цела и через миг уже сыпала на ковёр своими внутренностями. Я понял, что в моих руках оружие сие окажется бесполезным и попросту сломается при первом же неловком ударе, потому что трюк сей зависел не столько от достоинств сабли, сколько от сноровки исполнителя и годен не к битве, а в цирк. Тогда избрал я себе клинок попроще, чем немало огорчил торговца, терявшего прибыль от дорогого изделия и даром потраченную подушку. Впрочем, настроение его немедленно поправилось, когда приобрёл я капсюлей, пуль и пороха, необходимого для моих пистолетов в количестве, с лихвой покрывшем все его настоящие и мнимые издержки. Так что долго ещё он угощал меня кофе, пока я, путаясь в словах и особенно звуках их наречия, разведывал, как мне отыскать ряды продавцов дешёвыми тканями, и он с удовольствием объяснял мне путь, чертя его в воздухе концом двуствольного пистолета, редкой реликвии времён, когда порох ещё не изобрели.