– Столько я с тебя взял за сто вёрст, – сказал он, но я не стал опровергать его преувеличений, а он сообщил: – Вместо семидесяти копеек предложил я им в морду.

– На каком же языке? – рассмеялся я.

– Это на любом понятно, – выставил он кулак. – Когда к носу. Гривенник за лодку ему дал, и сам правил, вот до чего издержался-с. А когда турок полез возмущаться, я ему втолковал, что это он ещё мне должен полтинник за то, что я его обратно на берег отвёз. Суди сам: гривенник – лодка, ещё один – подача, а семьдесят доставка. Полтинник и выходит. Да я покажу тебе его. Такой, в чалме. Мусселиму на меня наябедничал, пришлось отдать.

– Знаешь ты, кто спрашивал меня в консульстве? – спросил я его, кончив с обрядом назначения его в секретари, и приняв от него подробный счёт понесённых расходов.

– Как кто-с? Я. Записку оставил. И, допустим, Артамонов, бестия, заявился, ждёт вас.

Вот значит как. Выходит, зрение не обмануло меня поутру, когда заподозрил я его в схожей фигуре.

– Ты что ж, беседовал с ним?

– Вот ещё, – сдвинул он картуз на затылок. – Я к нему человека приставил, приглядывать. Здешний один, бездельник, рухлядью напротив торгует. Ширинка на голове. Не постоянно, а так. Чтоб, если что – сразу к ногтю-с.

– Зачем он здесь?

– У консула сказывали – вас ищет, о деле молчит. Я покажу, где стоит. Ещё с Одессы его заприметил, мы на разных кораблях плыли, в Царьграде упустил его, а тут с неделю тому гляжу – стоит, щурится, кот, в разные стороны. Должно, приноравливается, какие пейзажи малевать.

Я рассмеялся, но продолжил расспросы, после чего, выдав ему сто пятьдесят пиастров, велел сегодня же кончить все торговые дела и устраиваться в гостинице подле меня, где отвели ему комнатку в первом этаже флигеля. Уже хотел я идти, но он вдруг спросил вдогонку:

– А знаешь, что говорят про него? – И не дожидаясь от меня ответа, продолжил: – Наследник он знатный. Да не повезло ему. Дядя нынешнего князя, Степан Ерофеевич, вздумал чертей копать на Арачинских болотах. А Андрей Петрович не дал.

– Кто такой Андрей Петрович? – недовольно отозвался я.

– Да кто, Артамонов-старший и есть, отец этого мазилы. Женат он был на двоюродной сестрице того Степана, так что какие-никакие, а родственники. Но Степан-то жил в усадьбе, под боком у болот, а Артамоновы в Одессе. Андрей этот Петрович землю получил с приданым, да земель там столько, что поначалу границами не шибко интересовались. А тут ещё – болото. Ну и чем-то они не сошлись. А вернее, сшиблись как два барана. Степан, кажется, доказывал, что кусок болот на его земле, тот – ни в какую. Пошла тяжба, да пока суд да дело, Степан начал осушать топь со своего-то края, что ближе к усадьбе, а о нём пустили какой-то дурной слух, мол, неженатый и всё с племянником куда-то плавает, м-да… дрянной, слышь, слушок-то… да так, что назначили комиссию чуть не от самого Ришелье, делу, вишь ты, ход дали. Кто пустил – неведомо, а он и потянул на Андрея Петровича. Кто кого на дуэль позвал, я не знаю, только Степан своего родича убил, а тот его ранил. Этот-то, ваш Владимир, совсем мальцом был, а через год-другой и Степан Ерофеевич помер. Потом, снова, года не минуло – и мать Владимира, ну то есть кузина Степанова, померла, так что нынешний князь и взял мальчишку на попечение. Осталась за ним земля, а дом в Одессе вроде как за долги продали, хотя кто его знает. Да это всё чепуха, а вот что главное. – Прохор с диким блеском в глазах вдруг покосился по сторонам, в два шага сблизился со мной и зашептал хрипло и быстро, словно боясь, что здесь кто-то подслушает русскую речь. – Слушай: считали, что Степан от той раны кончился, а только зря то. Потому как рана на нём иного сорта – болото его сгнобило, язвами изошёл, спалил его тихо адский огонь, а мораль – не копай чертей, сермяга.

Возвратившись, с наслаждением принялся я разбирать пакеты. Кроме писем княжны с радостью и тихим умилением нашёл я несколько посланий от родных моих, два послания из своего Общества, одно от Андрея Муравьева и ещё одно от Ивана Павловича Бларамберга, которое я, не мешкая, вскрыл, убеждая себя, что мною движет не пламень любопытства, а интерес к научной переписке.

Он с восторгом отзывался о Муравьеве, с коим имел учёные беседы (ах, вот как!) в Одессе, пересказывал Дебрюкса в радостных и грустных новостях раскопок Куль-Обы, и оказался столь любезен, что потрафил моему самолюбию, между делом сердечно поблагодарив за присланную находку, добавив, что собирается немедля заняться её изучением, лишь только кончит разбирать дары Андрея Николаевича. По окончании же работы он обещал оповестить меня письмом о результатах, с тем, чтобы сам уж я решил, отсылать ли результат князю Прозоровскому. Стиснув зубы, я заставил себя дочитать его рассуждения до конца, но не смог сразу собраться с мыслями для ответа. Чтобы развеяться, письмо от Андрея, назначенное к прочтению следующим, я отложил ниже.

В одном из писем Общества содержалось недоумение по поводу проволочки с докладом о визите к князю. Другое же, подписанное самими попечителями и председателем Малиновским, деловито уведомляло о богатом пожертвовании, кое неназванный благотворитель предоставил Обществу и готов усугубить вознаграждение в обмен на некую рукопись, буде та найдена на Востоке. Предложение сие, впрочем, адресовалось будто бы не мне лично, а кому бы то ни было; секретарь же лишь извещал мою персону наравне с другими о сей возможности. Письмо удивило меня, поскольку ни о каких путешествующих, кроме нашей небольшой депутации поклонников, я не слышал, да и тех, самых упорных, решивших остаться до Пасхи другого года, насчитывалось лишь несколько. Само предложение меня нисколько не заинтересовало, ибо я с презрением относился к доморощенным антикварам и библиофилам, считая большинство их закоренелыми себялюбцами, если не мошенниками. В последние годы быстрота, с которой множилось число этих деятелей, соперничала лишь с ростом цен на подлинные антики и особенно их подделки. Я вздохнул о нелёгких буднях Малиновского, которому бестолковая суета их изрядно докучала, отнимая драгоценное время.

Таким образом выходило, что я напрасно считал инспекцию полковника Галицкого неофициальным освобождением моей персоны от обязанности изворачиваться, изощряясь в двусмысленных формулировках. Впрочем, мысленно я давно сочинил несколько строк для доклада, так что положить их на бумагу не отняло бы у меня и получаса.

Муравьев жестокосердно распространялся о грандиозных своих планах, которым, конечно, не мог я не завидовать. Записки о путешествии уж готовились к печати, и сам Пушкин обещал дать рецензию. «Помнишь, жаловался я тебе о двух статуях из розового гранита, что было умыкнули из-под самого моего носа? Я не поборник бунтов, но спасибо революционерам в Париже, их стараниями корабль в Марсель так и не ушёл. И вот сейчас покупаем их второй раз. Так что радуйся: к твоему возвращению истуканам стоять в Петербурге!» Обида почти заступила место первого интереса, как неожиданно похвальбы и самодовольство враз куда-то исчезли, и я прочёл следующее: «Чего ради взялся я за перо, всё это тебе описывать? Помнишь ли разговор наш о Дашкове и его тайной миссии? Так вот, работая над своими очерками, я разворошил множество летописей паломников русских в Святую Землю: от самого игумена Даниила, видевшего в Иерусалиме ещё короля франков, до упомянутого товарища министра юстиции. Перечитал я наново «Северные Цветы», и что же осенило меня? Эта бестия Дашков… сейчас сядь, друг мой, ибо рискуешь грохнуться оземь, посещал библиотеку сераля! Ты, повременив, скажешь: во-первых, невозможно христианину проникнуть в сераль; во-вторых, к тому же и Дашков именно всячески выгораживает себя, описывая то наполовину мифический визит туда Скарлата Караджи, то вполне возможный генерала Себастьяни. Но слушай дальше: из четырёх его неуклюжих статей две посвящены серальской библиотеке, куда он якобы не проник, несмотря на многие ходатайства от посольства. Не странно ли такое усердие к тому, что не сложилось? Что за блажь столь много писать о том, чего не зрел и не держал в руках, особенно учитывая, что прочие записки посвящены только виденным лично местам и событиям? Уже, кажется, говорил я, что остальные, с позволения сказать, опусы также весьма отрывочны и поспешны, напоминая черновики. А ведь публиковал он их не вдруг, а четыре или пять лет спустя! И сие более всего наводят на мысль о завесе для маскировки главного манёвра. Предвосхищаю твоё новое возражение в духе «что ж с того?» Изволь, другие доводы. Дашков не скрывает, что покупал разные древние манускрипты, много рассуждая об утраченном Тите Ливии и прочих, коих он якобы искал в древних хранилищах Востока. Мол, вот искал Диодора, да и того не нашёл, чего уж говорить о прочем! Полагаю в этом лишь ещё одну попытку навести на ложный след тех, о ком мы с тобой почти ничего не ведаем, но кто, увы, знает всё про нас. Статьи Дашкова в альманахе Дельвига – не что иное как сигнал, знак, фигура речи! Адресованный тем, кто понимает этот язык намёков и символов. Жаль, далеко я теперь от сераля (особенно, съязвишь ты, от женской его половины – и окажешься справедливо прав, ибо не может он не возбуждать фантазий европейца, тем более дерзких, чем менее вероятных), иначе выведал бы тайну сию непременно. Чего тебе с благословением и завещаю».