– Вставай, Бруно, – сказал он, протягивая мальчику руку. – Отец ждет тебя.

Поскольку Бруно упрямо отказывался встать, Дон взял его на руки и понес к вилле.

– Я не хочу возвращаться домой, – прошептал Бруно.

– Мы уже два часа тебя ищем, – Дон говорил с трудом.

Бруно потерял счет времени, он знал только, что его жизнь кончилась, а солнце стало черным.

– Я был здесь, – сказал он.

– Разве ты не слышал, как мы тебя зовем? – Дон был рад, что нашел его, но с ужасом думал о том, что ждет мальчика впереди.

Бруно отрицательно покачал головой.

Увидев отца, шагавшего взад-вперед перед входом в дом, он попросил Дона опустить его на землю.

– Идем, сынок, – сказал Филип. Взгляд его был пуст, на лице лежала печать огромной усталости.

– Да, папа, – машинально проговорил Бруно.

Они забрались в «Кадиллак», Дон сел за руль, машина тронулась, спустилась по шоссе к мосту Золотые Ворота и въехала в город. Никто не произнес ни слова.

«Кадиллак» остановился у больницы Сент-Джеймс. Филип не стал дожидаться, пока Дон выйдет, чтобы открыть ему дверцу.

– Идем, сынок, – опять позвал он, взяв Бруно за руку. – Я отведу тебя к матери.

– А почему в больнице? – спросил Бруно.

– Произошел несчастный случай.

Они шли по ярко освещенным коридорам, среди белых халатов и носилок на колесах, распространявших запах дезинфекции.

Высокий светловолосый врач с загорелым лицом подошел к ним.

– Это здесь, мистер Брайан, – сказал он, указывая на закрытую дверь.

Они вошли в пустую комнатку, освещенную режущим глаза светом. Филип положил руку на плечо Бруно и до боли сжал его. На белой больничной кушетке, укрытое до подбородка белоснежной простыней, лежало тело Аннализы.

– Мужайся, – сказал Филип.

– Мама заболела? – ровным, без эмоций, голосом спросил Бруно.

– Твоя мать мертва, – сурово отрезал Филип, словно опасаясь, что мальчик ему не поверит.

Бруно взглянул на мать, неподвижно лежавшую на белой больничной койке, словно в глубоком сне.

– Она спит, – возразил он на слова отца.

– Она мертва, Бруно, – это был беспощадный приговор. – Твоя мать мертва. Это правда. Если хочешь, можешь ее поцеловать.

Бруно отрицательно покачал головой и остался неподвижен, точно прикованный к блестящему линолеуму. Он посмотрел на отца, потом на мать, лежавшую на белой койке. Еще несколько часов назад она была жива, он видел ее своими собственными глазами: прекрасную, голую, и дядя Джордж обнимал ее, и сам тоже был голый. Конечно, пройдет время, и что-то изменится в его оледеневшей душе, но сейчас он думал только об одном: «Как ты могла, мама? Как? Как?»

Бруно смотрел на тело прекрасной Маари и вновь видел тело своей матери, освещенное беспощадным больничным светом, в маленькой белой палате госпиталя Сент-Джеймс в Сан-Франциско. Два образа, две неподвижные фигуры накладывались друг на друга, смешиваясь в мучительной иллюзии, пока наконец реальность новой трагедии не взяла верх.

Он приблизился к Маари и поцеловал ее в лоб. Это был прощальный поцелуй.

– Ты должен уехать, Бруно, – раздался у него за спиной голос Асквинды, бесшумно вошедшего в комнату.

Барон не двинулся с места.

– Тело Маари, – спокойно объяснил старик, – будет поручено заботам великой Нзамби. Мать-земля наша примет ее в свое лоно, – боль не могла оставить новых следов на его изможденном, изборожденном глубокими морщинами лице.

– Да, конечно, мать-земля, – Бруно представил себе грандиозную погребальную церемонию под звуки многоголосого плача и мрачный рокот тамтамов.

– Я не хочу, чтобы убили и тебя тоже, – твердо продолжал старый князь. – Хочу, чтобы мой внук жил спокойно, – его тон был таким энергичным, словно он вновь обрел способность пользоваться голосовыми связками.

Бруно взглянул на Асквинду и сказал:

– Ты слишком много беспокоишься о нас.

Снаружи по-прежнему раздавались звуки туземной погребальной песни.

– Вы – это все, что у меня осталось. – Он провел рукой по лбу, и, когда отнял ее, она была влажна от пота.

Они вернулись в белую, по-монашески скромно обставленную комнату, где состоялась их первая встреча, и сели на диван с подушками цвета луговой зелени. Магнолии в вазах источали дурманящий аромат. На низком столике из плетеного тростника слуга поставил чайник и бутылку виски.

– Я говорю впустую, ты меня не слушаешь, – сказал Асквинда с упреком.

– Я тебя слушаю, – запротестовал Бруно. – Я только не хочу слушать голос твоего страха. Хочу слушать воина, а не перепуганного отца.

Зулусский князь сделал нетерпеливый жест, как бы отмахиваясь от этих вздорных речей:

– Ты должен вернуться в Европу и забыть, что на карте существует эта ничтожная точка.

– Квамминга, супруг королевы мертвых, – возразил Бруно, – не сможет принять принцессу Маари, если она не будет отомщена.

– Но ее убийца мертв, – он хотел любой ценой остановить раскручивающуюся пружину насилия и ради этого готов был предать забвению все, во что верил.

– Это всего лишь палец, спустивший курок, – уточнил Бруно. – Голова, отдавшая приказ, все еще на своих плечах.

– Я сместил начальника полиции, – заметил старик. – Его будут судить.

– Это не вернет Маари к жизни. – Бруно закурил сигарету и глубоко затянулся. Едкий дым обжег горло и легкие, но на минуту ему стало легче.

– Твоя месть тоже не воскресит ее, – в этом разговоре они никак не могли прийти к соглашению.

– Я вернусь в Европу, – пообещал Бруно.

– Возьмешь с собой Санни? – с надеждой спросил старик.

– Я возьму Санни, но не сейчас, – со свойственной ему непринужденностью он закинул ногу на ногу.

– Возвращайся в Европу и постарайся найти компромисс. – Понесенная утрата и страх за внука делали старика еще более уязвимым, а болезнь не позволяла слишком далеко заглядывать в будущее.

Опыт научил Бруно ничему не удивляться. Вот и теперь слабость старого князя, боявшегося не за себя, а за него самого и за внука, не застала его врасплох.

– Успокойся, Асквинда. Я не позволю себя убить или поставить под угрозу жизнь Санни, – обращаясь к несчастному старику, сраженному горем, он говорил со всей нежностью и убеждением, на какие был способен.

– Чоо Аваба будет охранять твоего сына, пока ты вдалеке. – Старый князь вновь обрел прежнюю гордость и был благодарен Бруно за поддержку.