Позволим привести здесь следующие, проникнутые теплым чувством размышления, которые внушила тому же благочестивому жизнеописателю святого князя его блаженная кончина: «Так рановременно по суду человеческому и благовременно по намерениям Промысла Божия, так свято пред очами Божиими и человеческими, кончилась жизнь св. Александра Невскаго!. Кончилась?. Нет!

Кончилось видимое общение святого князя с любившим его народом; но вместе с ним началась бессмертная жизнь имени его в благодарной памяти народной, передававшей из века в век славу подвигов героя Невскаго. Кончилось предопределенное ему время подвигов; но вместе с тем началось нескончаемое время его наград и воспарившему к небу его духу, и успокоившемуся от трудов телу, – наград, которых не заменила бы самая продолжительная жизнь со всеми ее радостями…

О, ведомы ли были блаженному духу твоему, отец отечества своего, спасавший его в самую тяжкую годину от самого тяжкого горя, – ведомы ли были духу твоему те рыдания и слезы, с какими народ твой принял весть о кончине твоей, с какими принял он драгоценное сокровище – останки твои и предал их земле?

Немало огорчений среди непрерывных, тяжких и в высшей степени благотворных трудов испытал ты со стороны неразумных чад твоих – твоего народа: теперь утешился бы дух твой, если бы нуждался в земных утешениях; теперь увидел бы ты, как ценили тебя, как любили тебя, ангел-хранитель добраго народа русскаго!. Владимир твой ждет своего князя с радостными вестями…

Не ту весть вещает ему первосвятитель Кирилл: «Чада моя милая! Зайде солнце земли Русския». Посмотрел бы ты, как народ принял эту горькую истину, как первосвятитель передал ее. Народ как будто не понял, – он, может быть, не хотел понять слов своего архипастыря… Как, без сомнения, и святитель желал бы объяснить их не так! Но уже все кончено: народ должен узнать свое горе!

«Благоверный великий князь преставился», – говорит со слезами святитель; но у народа в ответ нашлось только два слова, в которых вылилась вся скорбь, вся туга сердечная по тебе, защитник земли Русской, – «Уже погибаем!». Пришел и самый мрачный день скорби и сетования, когда, пораженный печалию, престольный град твой вышел сретить и принять на могильный покой святые останки твои…

В дни ожидания святого тела народ успел припомнить все доблести, все подвиги, все благодеяния князя, который с ангельскою добротою, неусыпностью и терпением трудился во благо его… И приникал ли свыше блаженный дух твой, благодетель своего родного края, к умилительному зрелищу, какое было у твоего гроба, когда, в торжественном шествии во Владимир, толпы, беспрестанно возрастая, спешили хоть прикоснуться к святому телу твоему, к честному гробу твоему; когда рыданиями народными, каких дотоле не бывало, заглушалось пение погребальное; когда собственными слезами певцов прерывалось пение?.

Ведомо ли, наконец, тебе то, что переходит из века в век, вместе с памятью твоих доблестей и подвигов, – трогательное выражение всей скорби по тебе, всей любви к тебе, какое читаем мы, отдаленные потомки облагодетельствованных тобою прапрадедов наших, в письменах свидетелей твоей кончины: «Отца человек может забыти, а добра господина не может оставити; аще бы лзе, и в гроб бы лег с ним».

Мы, по крайней мере, знаем теперь чувства своих предков к тебе, и разделяем их, отдавая предкам и честь, и славу, и искреннюю признательность за их добрые чувства!.

За тебя же, слава не только царства русского, но и святой Церкви Христовой, радуемся мы, не столько припоминая ту честь, какую воздал тебе народ твой, сколько с благоговением приникая к славе, какую достойно воздал тебе Господь! С радостью припоминаем явныя знамения прославления твоего на небе, так видимо отражающегося на покоющихся среди нас нетленных останках твоих.

В славе твоего, просиявшаго нетлением, тела, мы прозираем вечную славу твоего духа, блаженствующаго в обителях Отца Небеснаго, и благословляем святейшее имя Господа, дарующаго верным рабам Своим вечную славу в воздаяние за их труды, являющаго и другим эту славу еще во времени, в ободрение в труде угождения Ему.

Благословляем и твое святое имя, благоговея пред множеством твоих подвигов и трудов, а еще более – пред высотою и чистотою святой души твоей, всегда бодрственной, всегда всецело Богу преданной, умевшей каждое из дел жизни возводить в достоинство жертвы и служения Богу!»

Сурова, полна тяжких, самоотверженных трудов была жизнь Александра. Без сомнения, ясное представление его многострадальных подвигов внушило историку следующие строки: «Имя Святаго, ему данное, гораздо выразительнее Великаго; ибо Великими называют обыкновенно счастливых».

Это суждение вызывает некоторое недоразумение. Если под счастьем разуметь одни громкие успехи, отсутствие неудач и страданий, беззаботное наслаждение всеми утехами жизни, то, конечно, в жизни св. Александра Невского мы немного найдем такого счастья. Его жизнь, скорее, есть жизнь скорби.

Но справедливо сказано, что «скорбь» и «радость» – близки между собой, как две родные сестры, и можно полагать с уверенностью, что если в его жизни было много скорби, происходившей главным образом от сострадания к своему народу, то, с другой стороны, были и радости. Не худшее ли из бедствий в жизни составляют терзания нечистой, преступной совести?

Но его праведная жизнь служит ручательством, что он не испытывал горечи этого бедствия, часто удручающего людей, по-видимому пользующихся всеми житейскими благами. Скорее, напротив – он должен был испытывать радость безупречно исполненного долга, радость незапятнанной совести, радость чистой души, далекой от всякой низости, радость святой жизни, всецело отданной на служение Богу и ближним.

«Это, – по словам знаменитого писателя, – конечно, едва ли то, что люди собственно называют радостью; это не веселость легкомыслия, которая подобна кратковременному мерцанию апрельского солнца над мелководным потоком; это не смех безумцев, который подобен «треску шипов под горшком» – таких радостей мало в жизни человека, который понимает истинный смысл жизни».

Но истинно сказал один великий учитель церкви: «Crede mihi, res sеvеra est verum gaudium (Верь мне, суровая жизнь есть истинна радость)», и из этого источника всего истинно доброго и благородного и всего истинно великого он мог почерпать с избытком новые силы для преодоления предстоявших ему трудностей, мог почерпать ту энергию, ту изумительную бодрость, которая проявляется во всех его действиях.

Не забудем при этом, что в течение всей жизни его одушевляло пламенное благочестие, никогда не оставляло молитвенное настроение духа, и вследствие этого «везде благодать Божия осияваше его», а это составляет источник высшего блаженства, доступного человеку. Зависть и злоба, эти самые горькие отравы жизни, не находили места в его сердце, исполненном доброты, кротости, сострадания и всепрощения.

Нет, великий подвижник земли Русской был счастлив в высшем, благороднейшем значении этого слова! Вместе с тем на его подвигах лежит печать истинного величия: стоя на рубеже двух эпох, между киевским и московским периодом русской истории, он совместил в себе лучшие стороны, отличающие выдающихся деятелей той и другой эпохи: с блестящей храбростью соединяя редкое благоразумие, он одинаково далек был как от бесцельных порывов и стремлений, ведущих иногда к громким, но малополезным поступкам, так равно и от себялюбивых, узкоэгоистических наклонностей, вызывающих иногда неразборчивость в средствах к достижению намеченных целей.