После Сэм доложил о своих исследованиях запасов и наличной техники гауптштурмфюреру. Великий Лео и рассуждать не стал. Взял да и назначил Сэма старшим по общежитию, пусть устраивает их житье-бытье, как хочет, и не морочит ему голову. Приказал только всем поселиться вповалку в общем зале, остальные помещения запереть, на камбузе дежурить поочередно. Для себя и Лис, конечно, выделил отдельную комнатку, правда, самую малую размерами. Но печку ставить запретил, и так не замерзнет, и Лис под боком. К тому же гауптштурмфюрер сообщил Сэму еще одно удивительное обстоятельство. В этом бункере даже в самый лютый мороз температура не опускается никогда ниже нуля. Проверено и факт. То есть в самом коридоре бывает порой весьма холодно, но вот дальше, в глубь скалы, как отрезал кто, и стены не промерзают. Зато текут, оттого топить нужно регулярно.

Сэм прикинул про себя, посоветовался с Вилли. И пришел к одному замечательному выводу. Как раз за стеной бункера, – если повернуть радиус-вектор, взятый из центра строительной площадки, примерно градусов на тридцать, – и будет тоннель «драконьей норы», плавно закругляющийся в их сторону на том же самом уровне. А соседний бункер находился значительно выше, в горной толще он уходил не полого вниз, а поднимался над уровнем воды метра на три-четыре. Значит, невероятные капризы температуры каким-то необъяснимым образом связаны с расположением загадочной пещеры. Хорошо одно то, что и совсем без топлива насмерть они не померзнут, и ежедневный расход вообще будет меньший.

Тем временем в крохотном зале полным ходом шли работы. Оба механика расставляли по периметру четыре печки, тянули вспомогательные воздухоотводы, Медведь собирал в промежутках у стен деревянные койки в два яруса, желая оставить хоть некоторое свободное пространство. Сэму он поведал, что как закончит с лежанками, так примется ладить стол для общих трапез на камбузе. Его голос, печальный и гудящий басом, тонул звуками в бороде, нечесаной и всклокоченной, Медведь очень переживал смерть Гуди, хотя стеснялся показывать это посторонним. Оттого занимал руки работой, а думы и уста – необязательными речами, адресованными любому ближайшему слушателю. Сэм хотел было пожалеть друга, но вовремя спохватился, Герхард не из тех людей, которым плаксивое участие идет на пользу. Напротив, чем меньше обращаешь внимание на их горести, тем большее почтение отдаешь их усилиям горести эти преодолеть, и тем скорее Герхард и подобные ему излечиваются от страданий. И Сэм, ничего не сказав приятелю, бросился распоряжаться далее. Вилли он поручил наладить работу кухни, Лис – сортировать продукты, а Бруно и Линде командировал ревизовать склады, сам же отправился к Великому Лео за паролем для второго бункера. Нужно было перегнать сани в пустующее помещение, чтоб не мешали и не мозолили излишне глаза снаружи. Гауптштурмфюрер до сей поры никак Сэму не препятствовал в работах по благоустройству, он вообще заперся изнутри в своей нетопленой каморке, где из мебели пока присутствовал единственный табурет да лежали в беспорядке сваленные драгоценные его несгораемые шкафы и ящики картотеки. Сэм постучал раз, другой, не услышал ничего похожего на ответ и почел за лучшее оставить пока гауптштурмфюрера в покое. Мало ли чем тот занят? Может, старательно пишет секретный отчет, из тех, что после прочтения полагается сжечь, не без злорадства подумал про себя Сэм.

Но гауптштурмфюрер не писал никакого отчета, даже и не собирался этого делать. Лео Ховен сидел на табурете посреди неустроенного пространства своей комнатушки неподвижно, как статуя бога Ра в египетском храме, сверлящий взгляд его огненно-черных глаз мрачно уставлен был в одну точку. Великий Лео думал обо всем и в то же время ни о чем отдельно взятом. Ему было не по себе, и было худо. Он вдруг оказался заперт в ловушке собственных чувств и в то же время схвачен клыкастым капканом разума, выросшего из тенет здравого рассудка, как младенец из своих пеленок, и более всего на свете Лео желал увидеть выход и освободиться. Он не мог теперь конкретно и с достоверностью вспомнить, откуда что началось. Он ни о чем не жалел из прошлого, но не был и в состоянии понять, отчего путь его, такой совершенный в своей цели, привел его в неразрешимый тупик сознания. И Лео, как многие люди, желавшие мыслить по своему усмотрению и не справившиеся с задачей, пошел к себе от противного. А кем бы он был, если бы идея Третьего рейха не нашла своего воплощения и нынешней Великой Германии не существовало бы? Наука собственно никогда не привлекала его, возня с чужими горестями и болячками – тоже. Значит, карьера юриста или врача была бы ему недоступна. Надевать мундир и становиться в ряды вермахта подошло бы еще меньше. Офицер не должен рассуждать, лишь слепо подчиняться, он бы угодил в историю, а может, и куда похуже. Пожалуй, он, Лео, подался бы в священнослужители. Из коней в ослы? Да нет, не так все просто. Исповеди, проповеди, соборования и утешительные наставления в последний путь – это не для него. Но у церкви есть одно, невидимое на первый взгляд достоинство, не имеющее цены и мало доступное обычному человеку. Власть над поступками и умами тех, кто однажды тебе доверился. Добровольно или вынужденно, не имеет значения. А стало быть, в конечном результате – все то же, мало чем ограниченное насилие над себе подобными. Если разобраться, в отдельных частях структура церкви сходна с некоей замечательной организацией, которая приютила самого Лео Ховена. Та же иерархия, та же древняя символика, те же методы инквизиции и даже одинаковый предел в лице общего врага – инакомыслия. Только вот пастыри разные, но это пустяки. Сегодня у человека один наставник свыше, а завтра, глядишь, иной, из подземных сфер. Главное – способ существования избранных особей человеческих, кто стоят надо всеми, наверху, или пытаются на этот верх залезть. И вершина этой власти доступна любому, колбаснику и маркграфу, отцеубийце и бесноватому маляру, циничному теологу и уверовавшему атеисту, независимо от родословной его и положения. Кто создан быть вождем, тот не уподобится стаду. Но почему тогда он, Лео Ховен, сидит здесь, на промерзлом табурете, в берлоге у самого конца света, а не парит в горных высях рейха, хотя не обделен ни разумом, ни твердостью, ни звериным честолюбием охотника за головами? Зачем он выбрал это изгнание, причем добровольно выбрал, в его силах было отказаться и ступать далее иной, более удобной дорогой? Оттого, что в стране слепых и кривой король! Он желал быть единственным, не одним из многих. Но это невозможно в человеческой толчее, где некогда наслаждаться величием, а нужно ежеминутно драться из последних сил, потому что на пике каждой вершины есть место только для одного человека. И задача тоже лишь одна – не дать себя спихнуть вниз. Оттого достигший этой вершины озабочен единственным делом – сохранить за собой отвоеванное пространство, забывая напрочь в скором времени, зачем вообще он туда лез. Но хуже всего то, что чем выше захваченное тобой место, тем скорее забирает оно над тобой власть, и уже хвост вертит собакой, а инерция подобного верчения невероятно велика, поэтому и соскочить бывает невозможно, не разбившись однажды насмерть.

Беда, что погиб Волк. Для него, лично для Лео Ховена, это беда из бед. На базе мелют чушь про трагедию отца, потерявшего пусть и приемного, но любимого сына. Никакой ребенок для собственного родителя не мог значить столь много, сколь много Волк значил в его жизни. А он так никогда и не узнал его настоящего имени. Не потому что не мог, выяснить подробности вышло бы делом одной недели, и то лишку. Только не желал Лео ничего выяснять. Этот мальчик пришел к нему сам. Единственный пришел. Когда он позвал. Лео не искал его по чащобам, преследуя не столько неведомого зверя, сколько свое непомерное «Я», не наткнулся случайно в скитаниях по Тибету, и была ли то случайность, а не провидение божие, вот вопрос? Это Волк нашел его, потому что сам захотел. Разве может кто-то или что-то разорвать ТАКУЮ связь? Оказалось, очень даже может. Обыкновенная человеческая смерть. И никому не понять, что в скромном юноше находил он именно то свое отражение, которое всегда было в нем, но Лео презирал его, не желал выпускать на волю, держал взаперти, пока оно не позабыло само себя. А Волк вот напомнил. Гауптштурмфюрер Ховен не раз поднимал руку на другого человека и убивал тоже не раз. Вспомнить хотя бы стихийно вдруг возникший матросский бунт в позапрошлый приход «Швабии». Он лично расстрелял каждого пятого, даже боцмана, без исключения, раз после четвертого – получи пулю в затылок. Ставил на колени и стрелял. Никто даже не посмел подняться и посмотреть ему в лицо. Каждый считал про себя, и тем только были заняты. Третий, четвертый, пятый, кто бледнел и оседал на ватных ногах, в холодном поту и дрожащий, а кто хватал воздух ртом от счастья, потому что его миновало в этот раз небытие. Дураки, небытие и есть настоящее счастье, потому что все несчастья как раз там и завершают свой мучительный бег.