Сенатор почувствовал себя так, будто на него вылили ушат холодной воды.

— Ну, хорошо, тогда будем честны до конца. Вы правы. Я изменился. Каждый день я молюсь, чтобы та помощь, которую я вам оказываю, никогда не была достаточной. Я не хочу, чтобы вы победили в этой битве. Мне приходится делать то, что вы хотите, потому что, как вы точно подметили, у вас есть закладная на мою душу, но я молю Бога, чтобы в тех бумагах, что я переправляю вам, не оказалось ничего действительно важного. Я молюсь, чтобы там не было ничего ценного, ничего жизненно важного, никакой технической информации, которая могла бы продвинуть вперед советские исследования в области вооружения и ракетной техники или ваши космические программы. Я надеюсь, что содержание той макулатуры, которую я посылаю, в основном, вам уже знакомо. Я надеюсь, что те краткие отчеты о Госдепартаменте и Белом Доме никогда не дадут вам ни малейшего преимущества за столом переговоров. Я молюсь, честно, искренне молюсь, я клянусь, что делаю так. Теперь я даже не уверен, что остаюсь атеистом до сих пор, так вот, я молюсь, чтобы ничто из того, что вы получаете от меня, никогда не позволило бы вам сокрушить эту большую, суетливую, свободную, чудесную чертову страну. — Он перевел дыхание. — Вы это хотели услышать от меня?

— А, — произнес Петерсон с напускным драматизмом, — наконец-то нам удалось снять маски, которые мы носили так долго. Не правда ли, это освежает.

— Да, — сказал Шелгрин, хотя подумал, что мог бы и не говорить всего этого.

Петерсон произнес:

— Это будет освежать до тех пор, пока вы будете продолжать действовать в нужном нам направлении, несмотря на перемену в ваших взглядах.

— У меня есть выбор?

— Пожалуй, нет.

Сенатор с подозрением отнесся к этой новоявленной откровенности. В дни своей юности он любил рисковать, но с возрастом, когда скопил состояние, он стал осторожнее в выборе привычек и образа действия. Этот внезапный поворот событий растревожил его. Ему хотелось знать, есть ли в запасе у толстяка другие сюрпризы.

Дождь барабанил по крыше автомобиля. Шины шипели и свистели на мокром покрытии дороги.

— Не желаете ли посмотреть другие фотографии? — спросил Петерсон.

Шелгрин включил фонарик и взял из рук толстяка пачку снимков.

Через некоторое время сенатор спросил:

— Что будет с Лизой?

— А мы и не ожидали, что вам приглянется идея отослать ее домой, — сказал Петерсон, — поэтому у нас есть еще один план. Мы передадим ее доктору Ротенхаузену, и...

— Однорукому кудеснику?

— ...он опять полечит ее в клинике.

— Меня от него в дрожь бросает.

— Ротенхаузен сотрет всю ее память как Джоанны Ранд и даст ей новую личность. Когда он с ней закончит, мы снабдим ее всеми нужными бумагами и устроим в новой жизни в Западной Германии.

— Почему в Западной Германии?

— А почему бы и нет? Мы знаем, что вы будете настаивать на капиталистической стране с так называемыми "свободами", которые вы так лелеете.

— Я подумал, может... она смогла бы вернуться обратно?

— Обратно сюда? — недоверчиво спросил Петерсон.

— Да.

— Невозможно.

— Я не имею в виду Иллинойс или Вашингтон.

— В Штатах нет достаточно безопасного места.

— Несомненно, после всех этих лет, если бы мы изменили ей личность и поселили бы где-нибудь в Юте, или Колорадо, или, может быть, где-нибудь в Вайоминге...

— Слишком рискованно, — сказал Петерсон.

— И вы даже не будете рассматривать этот вариант?

— Правильно. Я не буду. Эта заморочка с Алексом Хантером должна дать вам ясно понять, почему я просто не могу рассматривать его, дорогой Том. Я не могу устоять, чтобы не напомнить вам, что ваша дочь могла бы быть все это время здесь, в Штатах, а не в Японии. Она могла бы вернуться сюда, после того как личность Джоанны Ранд прочно устоялась в ней, если бы только вы согласились на пластическую операцию.

Шелгрин процедил сквозь сжатые зубы:

— Я не желаю об этом говорить.

— Ваш здравый смысл затмевается вашим эгоизмом, — сказал толстяк, — вы смотрите на нее, как на свое создание, и это делает ее неприкосновенной. В ее лице есть черты и вашего собственного, поэтому вы не вынесли бы, стань ее внешность другой.

— Я уже сказал, что не намерен обсуждать этот вопрос... Он уже решен, раз и навсегда. Я не изменил своего решения и никогда не изменю его. Никакому хирургу я не позволю прикоснуться к ее лицу. Она не будет изменена таким путем.

— Глупо, дорогой Том. Очень глупо. Если бы операция была сделана немедленно после той сделки на Ямайке, Алекс Хантер не узнал бы ее на прошлой неделе. И у нас теперь не болела бы голова об этом.

— Моя дочь — одна из двух или трех самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, — сказал Шелгрин. — Она совершенство, и я не допущу никаких изменений.

— Мой дорогой Том, скальпель хирурга не сделал бы ее безобразной! Она оставалась бы красивой. Но это была бы другая красота!

— Любые отличия сделали бы ее менее красивой, чем она есть сейчас, — настаивал сенатор. — Она совершенство. Так что забудьте об этом. Я не хочу, чтобы она стала кем-то другим.

К этому времени буря снаружи усилилась. Дождь шел сплошной стеной. Шофер был вынужден замедлить "Мерседес" настолько, что он еле продвигался вперед.

Не обращая внимания на погоду, Петерсон улыбался и удивленно покачивал головой.

— Вы удивляете меня, дорогой Том. Для меня это так странно, что вы насмерть стоите за то, чтобы сохранить ее лицо — в котором вы с готовностью видите свое, — и в то же время не чувствуете никаких угрызений совести по поводу того, что разрешили нам сделать с ее психикой.

— В этом нет ничего странного, — сказал Шелгрин, как бы защищаясь.

— Ну, как бы там ни было, но настоящая личность человека все-таки в его психике, а не в чертах лица или тела. Вы бесповоротно отвергли сравнительно простой путь изменения ее лица, но без малейших колебаний одобрили куда более глубокое вмешательство.

Сенатор не отвечал.

— Я подозреваю, — продолжал толстяк, — что вас не очень заботит "промывка мозгов", потому что интеллектуально она не похожа на своего отца. Ее политические взгляды, виды на будущее, цели, мнения, ее образ мышления, ее надежды, мечты, самая основа ее личности полностью отличаются от ваших. Более того, вам наплевать, сотрем ли мы все это. Сохранение физической оболочки Лизы — цвет ее волос, форма носа, челюстей и губ, пропорции ее тела — для вашего "я" куда важнее. Но сохранение той подлинной личности, называемой Лизой, той особенной индивидуальной структуры мозга, того уникального сочетания желаний, потребностей и намерений, так отличающихся от ваших собственных, — это вас не касается.