Эти три последних слова спустили с цепи страх, который жил в Томе Шелгрине. "Отослать ее домой, отослать ее домой, отослать ее домой, отослать ее домой". В его голове эта фраза звучала снова и снова, как ритмичный шум работающей машины. Это была та же самая угроза, которую он использовал, чтобы получить преимущество перед шофером желтого "Шевроле". И теперь от этого совершенно неожиданного и жуткого поворота событий он почувствовал слабость и головокружение.

Он притворился, что не понимает толстяка.

— Отослать ее обратно в Иллинойс?

Петерсон пристально посмотрел на него.

— Дорогой Том, вы же знаете, что я не это имел в виду.

— Но это для нее дом, — сказал Шелгрин. — Иллинойс или, возможно, Вашингтон. — Он отвел глаза от толстяка, посмотрел вниз на фотографию, а затем за окно в дождливую ночь. — То место, куда вы хотите ее отослать... это ваш дом и мой, но не ее...

— В Японии ей тоже не место.

Сенатор ничего не сказал.

— Мы отошлем ее домой, — произнес Петерсон.

— Нет.

— Это самый лучший вариант.

— Нет.

— О ней будут хорошо заботиться.

— Нет.

— Дома, дорогой Том, у нее будет все самое лучшее.

— Бред.

— Там она будет счастлива.

— Нет, нет, нет! — Шелгрин почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Его уши стали пунцовыми. Он уронил фотографию, его правая рука судорожно сжимала фонарик, а левая была сжата в кулак. — Этот же чертов аргумент вы приводили и на Ямайке много лет назад. И тогда мы договорились — раз и навсегда. Я не позволю вам отослать ее домой. Забудьте от этом. Все. Конец дискуссии.

— Но почему вы так против этого? — спросил Петерсон. Он был слегка удивлен.

— Тогда я буду всецело у вас в руках.

— Дорогой Том, да вы и так у нас в руках, независимо от того, где находится ваша дочь. Вы знаете это. Япония, Таиланд, Греция, Бразилия, Россия. Где бы она ни находилась, мы можем сломить ее, сокрушить или использовать так, как пожелаем, поэтому вы — у нас в руках.

— Если вы отошлете ее домой, я ни черта не буду делать для вас, никогда в жизни. Понимаете?

— Дорогой Том, почему вы хотите все повернуть так, что мы будем вынуждены держать вашу дочь как заложницу, чтобы быть уверенными, что вы будете сотрудничать с нами?

— Это смешно, — неуверенно произнес Шелгрин. — Не стоит вам так поступать.

— Ага, но мы так сделаем. Но нам придется так сделать. Для нас это вполне приемлемо. А что здесь такого? Разве вы и я не в одной команде? Разве вы и я играем не в одни ворота?

Шелгрин выключил фонарик и стал смотреть на пробегающие за окном темные окрестности. Ему было неловко. Как бы ему хотелось, чтобы в машине было еще темнее, чтобы этот толстяк совсем не мог видеть его лица.

— Разве мы не в одной команде? — повторил Петерсон свой вопрос.

Даже в тусклом свете извне сенатор мог разглядеть, что толстяк улыбается. Скорее ухмыляется, чем улыбается. Отличные белые зубы. Они кажутся очень острыми. Это был голодный оскал.

Шелгрин прочистил горло.

— Это как-то... отослать ее домой... Ну, это же совершенно чуждый для нее образ жизни. Она родилась и выросла в Америке. Она привыкла пользоваться определенными... свободами.

— Дома она была бы свободна, — сказал Петерсон. — У нее была бы очень высокая степень свободы, со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

— Ни одна из которых не может сравниться с тем, что она может иметь здесь.

— Дома все пойдет к лучшему.

— Да? А когда вы там были в последний раз?

— Но я в курсе всех событий. Я знаю обо всем от надежных людей.

— Нет, — сказал Шелгрин. Он был непреклонен. — Она не сможет адаптироваться. Нам придется переселить ее куда-нибудь в другое место. Это окончательное решение.

Петерсон был восхищен бравадой Шелгрина, возможно, потому что знал, что она была всего лишь пустым звуком; что это всего лишь скорлупа, за которой нет никакой реальной силы; что это не более, чем показная храбрость ребенка, идущего ночью через кладбище. Он мелко захихикал. Хихиканье быстро перешло в настоящий смех. Он потянулся к Шелгрину, схватил его чуть выше калена и слегка сжал, но тот был раздражен и не понял этого жеста. Видя враждебность там, где ее не было, сенатор напрягся под этой тяжелой рукой и попытался вырваться. Такая реакция развеселила толстяка. Видя, что сенатор чувствует себя, как кошка на изгороди, на которую с двух сторон бросаются лающие собаки, Петерсон смеялся в полный голос и сдавленным смехом, кудахтал и издавал неприятные звуки, похожие на крики осла, брызгал слюной и извергал клубы терпко-ромового запаха, пока не начал задыхаться. Петерсон перевел дыхание и продолжал издавать только слабые серии смешков, а Шелгрин прямо кожей чувствовал, как большое лунообразное лицо толстяка становится красным от напряжения.

— Хотел бы я знать, что вас так рассмешило, — произнес он.

Наконец, Петерсон взял себя в руки и вытер лицо носовым платком.

Пока сенатор с беспокойством ожидал, что ответит толстяк, шум дождя снаружи, казалось, на минуту стал громче. Этот звук проникал до самых костей.

— Дорогой Том, почему бы вам не согласиться?

— Согласиться с чем?

— Что мы оба знаем правду.

— Что еще за правду?

— Ужасную, прекрасную правду. Вы не хотите, чтобы Лиза вернулась домой в матушку-Россию, потому что вы больше не верите в идею, которую мы отстаиваем. Фактически, вы пришли к тому, что стали презирать нашу философию.

— Вздор.

— Вы больше уже не тот русский, каким были. Теперь вы уже совсем не коммунист. Вы перебежали на другую сторону — перебежали морально, но пока еще не на деле. Вы все еще работаете на нас, потому что у вас нет выбора, и вы ненавидите себя за это. Хорошая жизнь здесь завлекла вас. Если бы вы могли, вы бы полностью порвали с нами и выгнали нас из своей жизни после всего того, что мы для вас сделали. Но вы, конечно, не можете. Вы не можете так поступить, потому что мы, обрабатывая вас, действовали как предприимчивые капиталисты. Мы взяли в заложницы вашу дочь. У нас есть закладная на вашу карьеру. Ваше состояние построено на кредите, который мы дали вам. И мы имеем очень существенную — я бы сказал, чудовищную — закладную на вашу душу.

Сенатор все еще был насторожен.

— Я не знаю, откуда у вас такие представления обо мне. Я привержен пролетарской революции и народному государству каждой частичкой души и тела, как и тридцать лет назад.

Это заявление вызвало у толстяка еще один приступ смеха.

— Дорогой Том, будьте откровенны со мной. Я же откровенен с вами. Мы знаем вас вот уже пятнадцать лет! Или даже двадцать. Фактически, мы знали об этой перемене в вас еще до того, как вы осознали ее сами. Мы поняли, что ваша личина — это не совсем личина. Но это нас не особо беспокоит. Право же, не стоит беспокоиться. Мы не собираемся казнить вас только потому, что вы купились этой жизнью. Вас не задушат, дорогой Том, не будет выстрела в ночи или ада в вине. Вы все еще очень ценное имущество. Вы все еще отвечаете нам и только нам. Вы все еще переправляете нам много ценной информации, хотя теперь по несколько иным причинам, чем когда мы только пускались в эту авантюру. Тогда вами двигали идеализм и русский патриотизм. Теперь — прагматизм. Для нас — никакой разницы.