Большой Дядя замолчал, глубоко вдыхая дым. Мама ждала. У нее в руке тлела недокуренная сигарета.

– Они привели меня в лес. Там были бараки, и клетки, и выкопанные траншеи. Что-то вроде тайной тюрьмы. Или военного лагеря. Солдаты напоминали мальчишек, играющих в войну. Они начали перевоспитывать меня. Сказали, я должен очистить свой разум, избавиться от империалистических мыслей. Воспоминания – болезнь, а я полон воспоминаний. Меня нужно вылечить. К моей голове поднесли кокос… Многие умерли так. Но не я. Я слишком сильный, говорили они друг другу, слишком большой. Должно быть, во мне иностранная кровь. Чистокровные кхмеры не такие крупные, не такие высокие. Я наверняка сын американской шлюхи. Они хотели, чтобы я сознался. Кто мои отец и дед? Как их зовут? Я молчал.

Солдаты взяли бамбуковые колья и исполосовали мою голову. Шутили, что ищут какие-то шифры ЦРУ, секретные данные. Я ответил, что у меня нет никаких шифров. Я понятия не имел, о чем идет речь. Они сказали, что выяснят у женщин и детей. Уверенные, что мы раньше были важными людьми, солдаты пригрозили привести из деревни мою семью и посадить их в клетку вместе со мной. Всем очень понравилась эта мысль – они смеялись, одобрительно похлопывая друг друга по спине. И тогда я сознался: я нечистокровный кхмер и работаю на ЦРУ. Выдал им все, что они хотели услышать, – самую нелепую, самую невероятную ложь.

Решив, что я сломлен, они отвели меня обратно в деревню. Остальных я нашел в хижине. Их тела свисали с потолка. Распухшие. Облепленные мухами так густо, что казались черными. По словам солдат, Тата им все рассказала. Как нас зовут. Кто мы такие. Одна группа солдат пытала меня, а другая в это время убивала мою семью. Независимо друг от друга. Это была уловка, чтобы выбить из меня признание.

Не тронули они только маму – не стали возиться со старухой. Она провела несколько дней в комнате с трупами, а вы спрашиваете, почему она перестала замечать живых людей и говорит только с призраками…

Меня солдаты «перевоспитали» и потому оставили в живых. Лучше бы они меня тоже убили. Я хотел повеситься рядом с женой и детьми. Похоронив их, я накинул на шею петлю и закрыл глаза.

Из темноты на меня смотрели родные лица: улыбающиеся близнецы, ты, Рами и Радана. Аюраванн. А потом я увидел свое лицо, услышал свой голос, который обещал брату позаботиться о тебе и девочках. Даже на пороге смерти я не оставлял надежды, что вы живы. И эта надежда, пусть и смутная, стала моим спасением. Я ухватился за нее, как за веревку, и она вытащила меня из пропасти, вернула к жизни.

После того дня я начал расспрашивать людей о тебе и девочках, описывал вас: Рами хромает, у нее полиомиелит, а Радана – чудесная малышка, вот такого роста. Какие только приметы я не называл. Однако никто не встречал вас и ничего не знал о вашей судьбе. Прошло несколько месяцев. Грузовик должен был отвезти группу людей в Баттамбанг, и я подумал: может, вас увезли в том направлении? Когда я сказал, что тоже хочу поехать в Баттамбанг, местные посмотрели на меня как на умалишенного, некоторые пытались отговорить: «Вы хоть понимаете, куда едете?» Мне было все равно. Все что мог я уже потерял. Остались только воспоминания об Индии и близнецах, нашей семье и их страшной смерти.

В ночь перед отъездом я обрил голову. В знак скорби по ним. По самому себе, ведь я тоже умер в тот день – задушенный мыслью, что не смог…

У Большого Дяди затряслись руки, и он выронил сигарету. Нагнувшись, чтобы поднять ее, он рухнул на колени и скорчился на полу, обхватив голову руками.

– …не смог спасти их. Даже своей ложью я не смог спасти их, – закончил дядя срывающимся голосом. И разрыдался.

Некоторое время мама, не двигаясь, смотрела на великана, который содрогался у ее ног. Затем с силой затушила сигарету о деревянный подоконник и, выбросив окурок в окно, медленно опустилась на пол рядом с дядей.

Я знала, что мама и дядя больше никогда не заговорят о случившемся. Они не смогли похоронить мертвых, но сделают то немногое, что в их силах, – похоронят память о них.

Я так и не уснула той ночью. Детали жуткой картины мелькали у меня перед глазами: мухи, веревки, до неузнаваемости обезображенные лица… Я встала с постели, на цыпочках вышла на лестницу, и меня вырвало.

Дни складывались в недели, время летело быстро. Весь город взялся за дело – начал строить заграждения и дамбы, готовясь к сезону дождей. По утрам было прохладно и солнечно, а днем на землю обрушивались бесконечные ревущие потоки дождя. К вечеру становилось жарко и влажно. Солнце напоследок пробивалось сквозь облака и расцвечивало небо оранжевыми полосами.

В тот день небо медлило с закатом. Ясно-голубое после дневного ливня, оно как будто хвасталось двумя радугами, напоминавшими луки Индры-воителя. Жители города, целый день рыхлившие и копавшие землю, устало плелись домой, словно потерпевшие поражение солдаты. Мама, вся перепачканная землей, подошла к лестнице и тяжело опустилась на нижнюю ступеньку. Большой Дядя сел на землю рядом с ней. Я поднялась в комнату и, налив в пиалу теплой воды из чайника, принесла им. Мама отпила немного и передала пиалу дяде, который допил оставшуюся воду одним большим, шумным глотком.

– Сколько дамб вы построили сегодня? – спросила я, представив похожие на гигантских сороконожек горные хребты, которые возвышаются над полями и поймой реки.

– Ты не поверишь, сколько земли мы перетаскали на себе, – тяжело дыша, ответил Большой Дядя. – Можно подумать, мы строим Великую Китайскую стену. – Он вернул мне пиалу и сказал, обращаясь к маме: – А теперь – на реку, нужно смыть эту грязь.

– Я не сдвинусь ни на дюйм, – отозвалась мама.

– Хорошо, – сказал дядя и потянулся к стоявшим рядом ведрам с коромыслом. – Тогда мы принесем реку сюда.

Меконг вышел из берегов. Мужчины в набедренных повязках из кром и женщины в натянутых до груди саронгах стояли в воде, а речной поток, кружа, несся мимо них. На берегу дети, мокрые и блестящие, как рыбы, голышом катались в песке, делая вид, что не слышат криков матерей, которые звали их купаться. Время от времени, когда из травы выпрыгивала лягушка или из своей норки в песке выбегал краб, детвора радостно визжала. Поставив ведра на землю, Большой Дядя снял рубашку и нырнул в реку. Он поплыл к небольшому островку, который теперь едва виднелся над водой. Дядина голова то показывалась на поверхности, то исчезала, руки гребли, преодолевая течение.

За островком река вздымалась, словно простыня на ветру. Там проплывало разбухшее от воды бревно, а следом – маленькое деревце с листьями и корнями, еще не поврежденными стихией. Как будто ребенок догонял взрослого. Меконг течет во многих странах, говорил папа, рассказывая нам истории о далеких краях – Китае и Тибете. Если Меконг доходит до невидимых мне Китая и Тибета, рассуждала я, и его воды несут в себе отголоски этих земель, может, он доберется до луны и передаст мои слова папе? Но что мне рассказать ему? Только хорошее, конечно. Ни слова о ночном разговоре Большого Дяди и мамы. Ни слова об остальных.

Я огляделась вокруг. Мальчик, не обращая внимание на грязь, которая толстым, похожим на древесную кору слоем облепила его собственное тело, мыл буйвола-альбиноса. Животное, просвечивая розовой кожей сквозь белую шерсть, напоминало очищенное поме́ло. Муй обрывала маленькие, узкие листики с мыльного куста и втирала их в волосы. Рядом Тяе Буй в черном купальном саронге, оттенявшем ее светлую кожу, самозабвенно терла плечи и грудь. Вдруг из воды, напугав жену и дочь, вынырнул товарищ Кенг. Он щелкнул зубами, изображая аллигатора. Муй и Тяе Буй, визжа и смеясь, стали брызгать в него водой. Я закрыла глаза. Я расскажу ему все, что вижу и слышу сейчас.