Снаружи вдруг раздался страшный шум, и в гостиницу ворвался мэр в сопровождении двух стражников.

— Хватайте их! — показал он на Жака и Поля. — Это воры! Они украли мой мед!

— Стой! — я поднял руку и выпрямился, показав, что ростом выше любого из стражников. — Твой мед пропал?

— Весь пропал! До последней капли!

— Однако же мы наблюдали за крестьянами целых два дня. Разве ты не сказал сегодня, что они ничего не крали? Разве они покидали поле? Я тоже следил внимательно и видел, что крестьяне оставляли работу и уходили домой не раньше ночи.

— Он говорил, что они ничего не крали, — вмешался хозяин, — что даже не уходили с поля.

Стражники смотрели то на меня, то на мэра, не знавшего, что сказать.

Перегнувшись через стол и состроив самую серьезную мину, я заявил:

— Это заговор с целью обмана господина. Ты заявляешь, что мед украден, а сам припрятал весь для себя, лишая своего господина его законной доли.

И, повернувшись к стражникам, приказал:

— Проследите, чтобы мэр отправил господину три больших кувшина меду, даже если ему придется купить его самому!

Накинув плащ и собрав свои вещи, я заявил:

— Теперь я уезжаю, но ещё поговорю об этом деле где надо. Оно требует расследования. Сдается мне, что в этом селении все дела требуют расследования.

— Не надо! — взмолился мэр. — Я отправлю господину мед… три кувшина…

— Смотри, чтоб так все и было! И смотри мне, чтоб не воровал больше у тех, кто трудится для господина. — Я наклонился над столом. — Поразмысли, разжиревший мой приятель. Ты знаешь, что меда они не крали, — так не рука ли это Божья? А если не Божья, то, может быть, наоборот — рука дьявола? Будь осторожнее, друг мэр. Добрый человек Жак и добрый человек Поль — это такие люди, с которыми надо обращаться осторожно…

Шагнув за дверь, я захлопнул её и направился к лошадям.

Мэр бросился следом за мной.

— А как же золото? — запротестовал он.

Завернувшись в плащ, я ответил:

— Человека, который обжуливает бедных крестьян и пытается обмануть своего господина, не берут в компаньоны. Больше того… — я почти случайно протянул руку, — я поеду к твоему господину и расскажу ему об этом… Если мне не окажется выгоднее отправиться другим путем.

Его толстые щеки возбужденно затряслись.

— Это будет беда! Большая беда! — Он наклонился ко мне и сунул мне в руку кошелек. — Поезжай другим путем! О, пожалуйста, поезжай другим путем!

Проехав немного по дороге, я остановился у крестьянской хижины. Наклонился в седле и громко постучал в дверь. Мне открыла перепуганная женщина, и я сунул ей в руки кошелек.

— Отдай это Жаку, пусть разделит с другими, — сказал я. — Скажи ему, что это от Кербушара, от человека, который повелевает пчелами!

А потом я поехал дальше в ночной темноте, раздумывая над привычками пчел. Хлопотливые создания, ненасытные в своих поисках сладкого, залетающие в каждый куст, в каждую трещину… в каждое окно…

Конечно, хлопотливые создания, однако ж не глупые. Они собирают с цветов нектар, чтобы делать мед, но даже пчела не станет собирать нектар, если рядом есть готовый мед.

Франция, куда я вернулся, разительно отличалась от исламской Испании, и я научился не вступать в дискуссии, хотя это и было нелегко. Мы, бретонцы, в общем-то народ достаточно молчаливый, но, тем не менее, как истинные кельты, любим поспорить. Молчаливым быть трудно, но обычно мне это удавалось.

Удручала и поражала меня всеобщая нечистоплотность, а также поразительное чванство и невежество как знати, так и церковников.

Все греческие мыслители, кроме разве Аристотеля, вроде бы и не жили вовсе, — если судить по их влиянию на западный мир. О мусульманских же и еврейских философах и ученых здесь и слыхом не слыхивали, а уж состояние врачебного дела просто устрашало.

За время, проведенное в Испании, я привык к свободному обмену мнениями в кордовских дискуссиях, к неспешным купаньям в горячей воде, к освещенным и замощенным улицам. В Кордове и Толедо, в Севилье и Малаге — повсюду царила мудрость, поэзия, горячее обсуждение новых идей.

Однако и во Франции среди молодых людей обнаружил я возрастающую любознательность, желание слушать и познавать новое.

То там, то здесь в монастырях мыслили, писали, беседовали ученые, такие как Пьер Абеляр. Их было немного, часто они бедствовали, но число их возрастало.

Месяц спустя после расставания в Бретани я наконец-то снова присоединился к каравану.

В то время он находился в Камбре. В Брюгге и Лилле возникли какие-то затруднения, и тамошних ярмарок стали избегать. Здесь же дела шли хорошо, и, вернувшись, я узнал, что весь наш шелк, кроме нескольких штук, продан, а вырученные деньги вложены в покупку фламандских сукон. Мы повернули на юго-восток, к Шалону-на-Марне, и шесть недель спустя прибыли в Сен-Дени, что близ Парижа.

В Сен-Дени Сафия вдруг сказала:

— Матюрен, здесь мы с тобой расстанемся.

Со времени моего возвращения она была необычно молчалива, и я понял, что у неё есть какие-то свои сложности, которых она мне не поверяла, — а я не допытывался. Еще в Монтобане она получила послание от своих прежних сообщников, и теперь собиралась снова вернуться к старым занятиям.

— Мне будет не хватать тебя.

Она не отводила от меня глаз:

— Ты все ещё хочешь разыскать своего отца?

— Больше всего на свете.

Кажется, её веки слегка вздрогнули, и я понял, что она знает больше, чем решается сказать мне.

— Лучше будет, если ты оставишь мысли о нем.

— Он мертв?

— Нет… Но он для тебя недосягаем. Если ты будешь стоять на своем, то я не поручусь за твою жизнь.

— Для меня другого пути нет.

Она замолчала. Мы беседовали в небольшой роще на берегу Сены. Завтра мы въедем в Париж и там распрощаемся. Мы были хорошими друзьями, восхищались друг другом, уважали друг друга. Она, проницательная и умная женщина, — одна из ячеек сети, опутавшей весь исламский мир, и сетей таких существовало несколько, они служили разным идеалам, разным замыслам и делам, и между ними шла война — невидимая и неслышимая, но тем не менее жестокая и смертельная.

Наконец, она спросила:

— Ты слышал когда-нибудь о Старце Горы?

— Об ассасинах? Да, я знаю о них.

— У него есть крепость высоко в горах, за Каспийским морем. Точнее говоря, там несколько таких твердынь, но только одна имеет к тебе отношение… Это крепость Аламут.

— И там мой отец?

— Да, в рабстве… И, Матюрен, никто — да-да, никто не может войти в этот замок, кроме ассасинов.