Это был заурядный (если не считать того, что он случился крайне не вовремя) эпилептический припадок со всеми свойственными ему особенностями и протекавший в обычной атмосфере испуга, растерянности и суматохи, когда самые брезгливые отворачиваются, самые разумные бегут звонить в «Скорую», самые решительные суют карандаш между стиснутыми зубами, самые чувствительные заполошно визжат, а самые близкие норовят довершить начатое недугом дело своими командорскими объятиями. Как все припадки, он кончился через две или три необыкновенно долгих минуты. Больного перенесли в другую комнату и положили на кровать, где он тут же погрузился в беспробудный сон. С полу подтерли; женщины стояли кучками по углам, держа платки у ртов и однообразно бормоча друг другу что-то вроде «ушс-ушс-ушс-ушс»; курящие успели перекурить на лестнице; вызванная «скорая» не ехала, да, похоже, и необходимость в ней отпала; делать было больше нечего.

— Ой, а картошка-то! картошка! — воскликнула Людмила и побежала на кухню проверять картошку.

Помявшись, стали вновь безрадостно рассаживаться.

Первую выпили вразнобой. Оно было и объяснимо: кто-то успел махнуть раньше, еще до событий (эти сейчас смущенно доливали себе и молчком повторяли, чтобы не сидеть дурак дураком), кто-то до событий не успел, поэтому быстро выпил сейчас и под шумок, пользуясь тем, что прежде выпившие тянулись к бутылкам, тоже налил себе полную.

Наступила тишина.

— Вот так, — пробормотала одна из старух. — Живешь-живешь, а потом нба тебе.

Все посмотрели на нее с ожиданием — быть может, продолжит и скажет о покойном еще хоть что-нибудь такое, подо что можно честно поднять рюмку.

Старуха жевала беззубыми деснами и молчала.

— Да уж, — пояснила вторая.

— Не каждый день такое, — сказала еще одна. — Жизнь есть жизнь.

И, поджав губы, посмотрела на меня.

Старухи говорили шепотом, словно не желая мешать; поскольку остальные заинтересованно слушали, все было отлично слышно.

— Эх, Витя, Витя… Смолоду здоровья нет. При такой-то зверьей жизни нужнбо оно, здоровье, ох нужнбо…

Над столом пронесся легкий вздох разочарования — теперь уже все поняли, что старухи толкуют не о Павле.

— Перенервничаешь тут, когда у родной двоюродной дачу отымают… — заметила следующая; впрочем, может быть, это была одна из предыдущих — черт их разберет.

— Ой, а Викушечка-то, ой бедняжка, ой кровиночка!.. — запела самая древняя. — Это ж сколько сил она на них положила, и вот: ломалась, ломалась, а дача-то и не ее!.. А эти-то, эти-то! Как совести хватает!

Людмила вышла из кухни, я поманил ее к себе, и она машинально наклонилась, еще не зная, в чем дело.

— Да уж… — пробормотал один из мужиков, недобро косясь на меня пока еще относительно трезвым взглядом: похоже, я раздражал его уже тем, что отвлекал на себя внимание и не позволял никому сказать ничего такого, подо что можно было бы выпить. — Мы законы знаем… Закон-то дышло, а ни шиша не вышло… Кто смел, тот и съел… а ты потом расхлебывай… Тут уж, как говорится… да уж… кто где, а не куй сгоряча…

— Слушай, — торопливо сказал я ей на ухо. — Ну ты бы объяснила своим!.. Никто ни у кого ничего не отнимает. Дача — твоя, как хочешь, так и распоряжайся. Через полгода оформим документы. Ну нельзя раньше, что я могу сделать!

— А зачем ты смертную просил?!. — вскрикнула она, распрямляясь, сверкнула взглядом и вдруг закрыла лицо ладонями и провыла сквозь них: — Заче-е-е-е-ем?

Смертной называли они загсовское свидетельство о смерти.

— Господи, да при чем же тут? — оторопело спросил я, озираясь. -

При чем тут смертная?..

…Не прошло и часу, как я уже неспешно ехал на север по узкому и разбитому Федоровскому шоссе. Свет фар прыгал по горбатому асфальту, продавленному колесами больших грузовиков. У меня было легко на душе, и я думал о том, что теперь поеду в Ковалец на сорок дней… наверное, будет зима… Может быть, занесет снегом. Но я помню номер: 3-754. Как-нибудь найду… А следующей осенью нужно будет поставить на могиле памятничек… пусть небольшой… Фары рвали темноту, и казалось, что она висит клочьями по сторонам — а это были лапы сосен, подступивших к дороге. Шоссе петляло, но до поворота на Москву оставалось совсем немного. А уж от поворота дорога становится просторней и глаже… Все кончилось, все было позади — вскрики, гам, слезы

Вальки Семенихина, милицейского майора, нежданно-негаданно бросившегося лицом в тарелку со словами: «Мы им сколько!.. мы им сколько!.. и если они!.. если они теперь!..»; изумленная кирпично-красная физиономия начальника (дар речи он потерял сразу после начала припадка, случившегося с юношей в хорошем костюме, а в дальнейшем только крякал и тряс головой); нелепые мои попытки что-нибудь объяснить, шум, гам, тарарам — и гробовая тишина после слов: «Ну хорошо, я тогда, пожалуй, поеду».

Недоуменный ропот; старухи, отводящие глаза и подносящие краешки черных платков к непреклонно поджатым губам; бесконечное повторение одного и того же: «А выпить-то?! Ну как же не выпить?! Да ты что?!»; ледяная бутылка водки, которую Людмила силой совала мне в карман; ее заполошные выкрики: «Да вы чего?..

Да разве я бы без него?! без Сережки?! Вы чего?! Да ведь он!..

Да ведь я!..»; чье-то сожалеющее бормотание: «Вот как оно нехорошо вышло-то… вот как…»; неожиданное объятие Вики, которая со слезами, как всегда торопливо и скомканно, проговорила мне: «Уж ты не сердись, пожалуйста… Приезжай, приезжай на сороковины!..» — все это было позади. Ну при чем тут смертная, думал я, объезжая очередную колдобину, ну при чем тут?.. Что ж, выходит, Людмила мне так и не поверила? И никто из них не поверил? И теперь они долгих полгода будут мучительно ждать разрешения своих сомнений — волноваться, обсуждать, беспокоиться, строить робкие планы, гнать от себя надежду, которая может обернуться разочарованием?.. Но я же сразу, сразу сказал! И повторял потом как попугай одно и то же… Так и не поверили?.. Боже мой, боже мой!.. Все кончилось, я рулил, объезжая ямы, усталые колеса прыгали на неровной дороге; я заправился при выезде на трассу. Они толклись у меня перед глазами все вместе и по очереди: старухи в черных платках, костистые угрюмые мужики, женщины с печальными глазами; меня не покидало ощущение, что они все еще стоят у подъезда, недоуменно глядя вслед давно померкшим габаритным огням, стоят безмолвной гурьбой, обратив мне вслед тяжелые лица едоков картофеля, стоят молчаливые и отчужденные — так, словно между ними нет ничего общего, — а на самом деле крепче любых объятий связанные током общей крови.

Мне и хотелось увидеть Ксению (почему-то чудилось, что именно она сможет разогнать морок последних дней), и не хотелось этого

— я с тяжелым чувством подозревал, что ничего хорошего из нашего свидания не выйдет. Однако хотел я этого или не хотел, я должен был повидаться с ней как минимум еще раз — на сделке. Да вот только именно до сделки мы никак не могли добраться.