«Ладно, – решил Урванцев. – Еще три недели… Большой срок. Может быть, и сам до чего-нибудь додумаюсь, а нет, так пусть этим занимаются аналитики. А мне главное – три недели продержаться».

Вопросы времени и пространства, как ни смешно это звучит, являлись, в сущности, самым слабым местом во всей его, и без того непростой, если не сказать большего, операции. Пространство и время, но правильнее, вероятно, все-таки время и пространство, потому что самым главным было – «когда» и только после этого – «где». Как будто бы ничего нового, ведь и дома разведчиков часто «впрыскивали» в одном месте, а выходили они уже совсем в другом. Однако дома всегда можно было что-нибудь сымпровизировать. Сорваться с «трассы», уйти в сторону, рвануть напрямки, прорываясь в другом, незапланированном месте. Во всяком случае, можно было попробовать. А здесь куда дернешься? Да никуда, потому что некуда.

Почти незаметно для себя он вышел к вокзалу, но до отправления первого из выбранных им поездов, уходящего в 5.20 утра в Мюнхен, оставалось еще больше двух часов. Впрочем, Урванцев так и планировал, потому что пришло время подкрепиться, да и вообще не мешало перед дорогой сбросить нервное напряжение и подумать в комфорте над разными разностями, которых накопилось уже немало. Кирилл зашел в работающую круглосуточно – если верить вывеске – закусочную, называвшуюся здесь на американский манер «снэк-бар», и съел там, стоя, пару больших бутербродов с копченой колбасой и ветчиной, запивая их какой-то газировкой, которая отдаленно напоминала апельсиновую воду «Лагидзе», но называлась «фанта». Затем, покинув временно вокзал, он побродил немного по окрестностям и достаточно быстро нашел настоящий ночной бар, в котором, как и положено, было полутемно, играла музыка и подавали крепкие напитки. Взяв сто граммов коньяку и чашку крепкого – здесь это называлось двойным – кофе, Урванцев ушел от стойки в глубину довольно обширного, но полупустого помещения и расположился за столиком в углу так, чтобы видеть и вход, и стойку, и коридор, который вел к туалетам и во внутренние помещения заведения, где наверняка имелся еще один выход. Сделав глоток кофе, Кирилл кивнул одобрительно, так как кофе был сварен хорошо, и закурил сигарету.

Итак, вариантов отхода у него было ровно два: через двадцать дней, считая с сегодняшнего утра, в Иерусалиме, или через те же почти полные три недели – в Праге. Если бы между этими двумя городами затесался хотя бы двенадцатичасовой временной зазор, вопрос стоял бы по-другому. Один из городов тогда следовало бы назначить основным пунктом перехода, а второй – резервным. Однако никакого запаса времени на то, чтобы «соскочить» с маршрута и рвануть в совершенно другое место, у Кирилла не было. Вопрос формулировался иначе: или-или. Теоретически предпочтительнее был Иерусалим, так как он находился довольно далеко от Виченцы, но Кириллу очень не понравились два-три упоминания Иерусалима и Израиля, столицей которого он то ли был, то ли не был, мелькнувшие среди прочих новостей в прочитанной Урванцевым прошлым утром газете. Судя по всему, этот Израиль, который возник здесь не иначе, как в результате успеха сионистов, был очень неспокойным местом. Там стреляли, и, следовательно, местные карательные органы должны были находиться в хорошей форме, что для нелегала не есть «гуд». Впрочем, Урванцев пока знал об этом слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы. Он ведь и о Чехии – «Почему, кстати, Чехия, а не Чехословакия?» – ничего толком не знал. Так что вопрос о месте перехода оставался открытым, а из этого следовало, что оптимальным для Урванцева будет поселиться в какой-нибудь средней – во всех смыслах – гостинице где-нибудь в Мюнхене или в любом из германских городов и заняться «самообразованием».

«Неделя, – решил Урванцев, – максимум десять дней, и хорошо бы раздобыть МТ,[88]купить или украсть…»

Идея с МТ напрашивалась сама собой, раз уж здесь, как и дома, они свободно продавались в магазинах. С мобильной ЭВМ и по Сети гулять проще, в смысле из гостиницы или еще какого пристанища, но главное – ее потом можно будет взять с собой, пусть не всю, а только ее память, но сколько интересного в такой памяти можно унести!

Урванцев отхлебнул коньяка и закурил новую сигарету. Это последнее было необязательно. Кирилл свободно мог обойтись и без никотина, но, во-первых, это дополняло образ коротающего время одинокого мужчины, а во-вторых, просто ему нравилось. Урванцев своим организмом все еще владел достаточно хорошо, чтобы волевым усилием пресекать любые его поползновения, но, когда в ограничениях не было никакого практического смысла, предпочитал все-таки курить. Почему бы и нет, ведь если быть последовательным, то и коньяк можно было счесть излишней роскошью.

Он усмехнулся в душе и с грустью подумал, что, возможно, уже очень скоро вопросы дисциплины отпадут сами собой, и он получит волю вольную, которая ему совсем не нужна, и сможет делать все, что заблагорассудится: хоть водку стаканами жрать, хоть беломором небо коптить. Никому это уже будет не интересно, и ему в первую очередь.

Четыре месяца назад, как раз накануне майских праздников, Урванцева неожиданно вызвали в Управление. Он только что вернулся из санатория в Ессентуках и, имея в запасе еще неделю отпуска, предполагал побродить по Питеру, посидеть с удочкой где-нибудь на Карельском перешейке и даже, может быть, сходить с Яцеком на его яхте вокруг Котлина, но уже утром позвонили из приемной Левичева и «попросили» срочно явиться. Если честно, вызов его не удивил, но, естественно, расстроил, потому что речь в кабинете комкора, как нетрудно было догадаться, пойдет о таких грустных материях, как отставка. Кирилл ведь и сам знал, что пришла пора уходить, но одно дело знать и совсем другое – столкнуться воочию с печальным фактом старения своего все еще молодого – по ощущениям – и сильного – по объективным данным – организма. Однако факт. В январе Урванцеву исполнилось сорок пять. Нормальный возраст для офицера-строевика в его звании, но для полевого агента Отдела Активных Мероприятий – пограничный. То есть был бы он, скажем, разведчиком под прикрытием или нелегалом стратегической разведки, не было бы печали. Служи, товарищ Урванцев, на здоровье, коли служится, зарабатывай себе ромб в петлицы той формы, которую ты в жизни на себя не надевал и не наденешь. Но Урванцев – так уж сложилось – всю жизнь был боевиком. Вероятно, без похвальбы и преувеличений, можно было сказать, что он был лучшим в отделе. Во всяком случае, последние пятнадцать лет, несомненно, лучшим. Но даже лучшие стареют, а дело, которым он занимался, не терпело слабостей. Никаких: ни физических, ни волевых, ни профессиональных; и, если по поводу второго и третьего пунктов волноваться не приходилось, фактор здоровья, напрямую связанный с возрастом, не замечать было нельзя, даже при том, что пока все было у него в норме.

И вот его вызвали в Управление, и Кирилл, который до того старался о такой возможности даже не думать, должен был теперь – буквально лихорадочно – решать, что же ему делать. То ли выходить на пенсию – и что ему с этой пенсией делать? – то ли переходить в кабинетные «шпиёны», чтобы готовить операции, которые раскручивать уже не ему. Был, впрочем, еще один вариант. Ведь как ни крути, а формально Урванцев был полковником и числился по линии ВОСНАЗ,[89]так что мог, хотя давно уже не был строевым командиром, претендовать хотя бы на полк. Трудно, конечно, будет, но не смертельно. Как говорится, не боги горшки обжигают, и Урванцев был почти уверен, что, взвесив все за и против, нарком, скорее всего, пошел бы ему навстречу. Все-таки не чужой человек. И возможно, Кирилл, который вообще-то терпеть не мог все эти блаты и прочие протекции, «наступил бы на горло собственной песне» и обратился бы к Евгению Михайловичу, но, представив себе, какими глазами посмотрит на него после этого Левичев, даже думать о таком себе запретил.