– Закопайте туесок на задворках, – сказал Нивани, присыпая ранку пеплом. – Жидкости давайте побольше. Жар силен, а пота мало, обезвожена плоть.

– Белой полыни заварите, – добавил Отосут. – Если судороги опять начнутся, поможет. Влейте, сколько примет нутро. Шалфея не забудьте бросить в огонь – юрту очистить.

Лахса безостановочно кивала головой. Шаман и жрец внушали ей нечто между благоговением и страхом.

Тело Атына похолодело, покрылось гусиной кожей и заколотилось в ознобе. Мальчик дышал прерывисто, с хрипом и свистом, грудь то вздымалась, то опадала кузнечными мехами, зубы стучали, как маленькие молоты. Через некоторое время стук прекратился и больной резко вытянулся. Веки его сомкнулись. Рыдая, Лахса затрясла Эмчиту:

– Он умирает! Помоги же ему, он умирает!

– Выживет, – возразила старуха. Голос ее был не очень уверенным.

– Матушка, Атын ведь не умрет? – заплакала Илинэ. – Прости, прости, что я не отговорила его лезть на скалу!

Лахса рухнула в изножье постели. Знахарка похлопала женщину по плечу:

– Не каркай, как бы нечисть не услыхала. Крепись, матушка.

Днем Атын возгорелся, разметал одеяла и неожиданно закричал громко и ясно:

– Бубен и колотушка! Колотушка и бубен!

Тело подскочило, и кости с суставами затрещали, словно кто-то взялся их пересчитать.

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, – забубнил мальчик. Эмчита притиснула его к постели, поражаясь силе вновь охватившего жара. Опять пошли в ход отвары, растирание, глина к подошвам…

Лахса уже не плакала. У нее кончились слезы.

Бубен и колотушка. Не простой бред мучил Атына. Лахсе удалось подслушать разговор Эмчиты с шаманом.

– Мальчик переживает внешнюю болезнь, – шепнул Нивани знахарке перед уходом.

Старухино лицо вытянулось в удивлении:

– Значит, его мучает джогур?!

Нивани кивнул:

– Духи терзают. Только им известно, какую адскую боль паренек терпит внутри.

…А что – разве Лахсе неведомо было об Атыновом джогуре? Она ли не знала о рисовальном волшебстве рук его, меченных солнцем! Знать бы еще тайные тропы, ведущие к духам-мучителям, сама б к ним пришла взамен сына: «Нате, насыщайтесь мною, а его больше не троньте!»

Но почему бубен, а не наковальня? Почему колотушка, а не молот?..

Нет, не за себя болеет Атын. Чуяло сердце Лахсы – мальчик терзается чужим, навлеченным недугом. Порча, не иначе. Женщина уверилась: это близнец, проклятый дух-двойник наслал порчу на ее дитя…

Манихай беспрекословно доил коров и помогал в домашних делах. К вечеру третьего дня вконец уморился, прилег распрямить ноющую спину и захрапел. Знахарка задремала, притулившись в ногах Атына. Илинэ уснула, продолжая горько вздыхать во сне. Лишь тогда Лахса улучила время выбежать за ограду к зароду и едва нашла кошель, засунутый впопыхах в сено.

Подошел Берё, принюхался с подозрением. Лахса отвела руку с кошелем:

– Кого чуешь, четырехглазый? Отойди, не покажу. – Никакие силы теперь не заставили бы ее развязать мешочек.

– Сейчас поесть тебе вынесу, – отвлекла собаку. Ступая по юрте на цыпочках, налила в миску оставшийся от ужина суп. – На, ешь. Не гонись за мной.

Сломя голову понеслась по темени в близкую елань. Ни лопаты, ни ножа не взяла, беспамятная. О тюктюйе и вовсе не подумала. Постояла в замешательстве на приступе к леску – черно, страшно! Где-то в лесу каркнула ворона: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Чего не спится вещунье? Лахса поежилась. Может, завтра посветлу удастся отлучиться? Ох, нет, вдруг Атыну станет хуже! Теперь она была твердо убеждена: двойник навлек на него порчу. Не живое, но и не мертвое существо, злой дух, пригретый на доверчивой груди. Задумал отомстить за собственное небытие, сговорился с шаманской нечистью…

В верхушке высокой ели взвизгнул ветер. Приметливое дерево, о двух кронах, выступающих из одного ствола. Лахса обычно останавливалась отдохнуть под ним, когда ходила по ягоды. Тут и решила схоронить братца Атына.

Земля была мягкой и с кротостью поддалась торопливым рукам, но не один ноготь сломала женщина, подкапывая глубокую нору под корнями. Затолкала в нее кошель:

– Прости, задержала тебя на Орто, малыш. Не обижайся, прошу, не держи на нас зла. Когда смогу, буду носить угощение, свежим маслом, суоратом кормить стану…

Заровняла землю и стремглав кинулась обратно. Добравшись до дома, рухнула на завалинку. Ждала, когда отдышится сердце, а думы все не давали покоя, все мучили-теребили измаянную душу. Сытый Берё благодарно потерся о колено. Лахса села, почесала пса за ухом, отгоняя от себя странное желание лечь на землю. Поколебавшись, плюнула и отбросила стыд – не видит никто! – и растянулась ничком у коновязей, раскинув руки.

Берё ткнулся влажным носом в шею, понял, что женщина хочет побыть одна. Люди – странные звери. Когда Берё бывает плохо, он не может сидеть один, ему нужна хозяйка. Эмчита в юрте, а эта разлеглась тут, хотя могла лечь в ее ногах. Прижалась бы скулой к твердой, как булыжник, пятке хозяйки, дала б уняться душе.

Пес вздохнул. Он бы зашел в дом, несмотря на то что там пахнет болезнью. Примостился б где-нибудь сбоку, лишь бы видеть Эмчиту. Но она не звала. Берё отошел и лег у порога.

Лахса крепко вдохнула запах земли. Пахло молоком, по́том, квашеной рыбой и медной ржавчиной. Лахса вспомнила: так пахла она сама, когда рожала. Вот, значит, какой у земли запах. Как у рожающей женщины. Земля носит в недрах своих вечное бремя – корни трав и деревьев, зачатки гор, истоки рек и тоже страдает от хворей детей, от их несчастий. Бедная! И не отдохнуть никогда. Непреходящая тягота, беспрерывные роды, бесконечное явление в свет уязвимых живых созданий и страх за них… Так и у женщин – непрестанно, из колена в колено. А шаги злых духов вкрадчивы. Бесы жаждут тешиться горячей человеческой болью, греют в ней студеные руки с порчей в каждом когте.

Вслушиваясь в почвенные токи и нежные движения в таинственных лонах, Лахса гладила землю и неумело молилась. Не заметила, как уснула.

В ночи земля вспотела, покрылась тончайшей росной моросью. Лицо женщины овеял предутренний ветерок. Она вскочила, ошеломленно огляделась в предутренних сумерках. Отряхнув с одежды налипшие травинки, передернулась от холодка… И сердце зашлось – Атын! Без памяти бросилась к двери, аж Берё напугала. Пес отскочил и коротко взлаял.

Невозможно было поверить – мальчик спокойно спал. Ни жара, ни лихорадки, лоб сух и прохладен.

Лахса без сил свалилась на колени рядом с лежанкой. Бездумно уставилась на сиреневое в полумраке, безмятежное лицо всхрапывающего Манихая. Посапывала носом дочь, тонко посвистывала ноздрями Эмчита. Красные огоньки трепетали в очаге над угольями. Дух-хозяин огня, пламенея серебристо-рыжей бородой, дремал на пепельной шкуре. В юрте, погруженной в сон, едва слышно шептались мелкие духи. За оконной каменной водой в восходящих светцах смутно белел новый день. В голове Лахсы было легко и пусто.