прилавка и принялся бесцеремонно рассматривать и товар в киоске, и самое киоскерщу, словно уже уплатил свой полтинник за билет в кинотеатр. Смотрел бы молча — еще полбеды, а то ведь ужас как разболтался: тяжеловесные комплименты вперемешку с банальными фразами о здешнем климате, чужие стихи и чужая проза, даже какую-то цитату из Корана приплел в виде бантика к фразе о гуриях и райском блаженстве.

Словом, стыд и позор. Но стыд был потом (полночи ворочался парень на койке, проклиная свой бескостный язык), а тут, у киоска, его понесло и понесло...

Шутка ли, минут двадцать пошлейшего трепа, без единой передышки! Киоскерша все же должна была его сразу остановить, да не остановила... Только улыбнулась несколько раз загадочно. И Гриша истолковал это по-своему: понравился. Еще бы, этакий синеглазый, белокурый викинг. Правда, кудри остались в парикмахерской (теперь об этом вспоминается легко и безбольно — подумаешь, трагедия, вот уже новые начали отрастать, но тогда чуть не заплакал, видя, как уборщица лениво и небрежно сгребает растрепанным веником льняные его кудри в совок и вместе с чужими разномастными бросает в бачок с надписью «для мусора»).

Но рыжая эта, видать, девица с воображением, она и отсутствующие кудри увидела, и синеву Гришиных глаз оценила, и, конечно, «дрогнула» перед таким восхитительным кавалером. А какая девушка, скажите, устоит?..

Польщенный столь быстрым успехом, Гриша на радостях понес уже и вовсе дичайшую чушь. Хорошо еще, что как раз в это время неподалеку от киоска, у подъезда местного музея, остановились два огромных автобуса с туристами, а они и являются, как известно, основными потребителями сувениров.

— Хотите что-нибудь купить? — уже без всякой улыбки, почти холодно, спросила у Гриши рыжая киоскерша.

Он бы купил, он с радостью приобрел бы подарки и для матери, и для сестер, и для племянниц, и вообще — вещи в киоске продавались замечательные, но стоили все эти чашки и плошки, паласы и коврики, мундштуки и перстни чертовски дорого, а в кармане у Гриши и всего-то богатства — один рубль. Надо же было в первые два увольнения так легкомысленно промотать и то, что мать дала в дорогу новобранцу, и невеликое солдатское жалованье.

— Пока я только присматриваюсь, — сильно смутившись, пробормотал Гриша. — Вещи у вас интересные, и я...

— В музее еще интереснее, — прервала его киоскерша. — Там и смотрите в свое удовольствие хоть до вечера. И стоит, кстати, недорого — солдатам и школьникам скидка пятьдесят процентов.

Она явно насмехалась над ним, эта рыжая злючка (во всяком случае, так показалось парню). А любая насмешка сразу приводит Гришу в чувство — насмешек над собой он не терпит. Нет, он не обиделся. И что значит обидеться, это только девчонки и слабаки обижаются, а он — человек сильный (таким он сам себе в этот момент виделся), его нельзя обидеть. К тому же многое нравится ему в этой рыжей — и волосы, и глаза, и губы, и какой-то очень милый, нерусский акцент, а что характер у нее, видать, вредный, так ведь он жениться на ней не собирается... Словом, обиды не было, а некоторое смущение он тут же переборол и вновь почувствовал в себе силы и для обороны, и для атаки.

— Понимаю, понимаю, — сказал Гриша. — Там музей — священный храм науки и чистого искусства, а здесь — торговая точка, здесь цены без скидки и запроса, здесь план и премиальные.

Он думал, что слова его заряжены сокрушительной иронией. Но рыжая этой иронии, должно быть, не почувствовала.

— Да, план и премиальные, — спокойно подтвердила она и даже пожаловалась: — Только похоже, горят мои премиальные.

Он должен был пожалеть ее, но ему и в голову это не пришло, потому что сам он еще никогда в жизни не имел дела ни с планом, ни с премиальными (он и рубля еще сам себе на хлеб не заработал). И все же он понимал, что ему пора, не теряя достоинства, ретироваться. Но локти так и приросли к прилавку — не оторвешь. И это рассердило Гришу, как и всякое проявление собственной слабости.

— А если я не уйду? — с вызовом спросил он.

— Уйдете, — сказала она.

— А вот не уйду.

— Р-разговорчики!

От неожиданности Гриша вздрогнул, а она, озорно подмигнув ему, скомандовала, ну, точь-в-точь как сержант Сулаберидзе, в его непреклонной манере: «Кругом, шагом — арш!»

Гриша рассмеялся, шутка показалась ему великолепной. Было бы глупостью не принять ее. Тут уж, если не хочешь выглядеть смешным, подыгрывай. И он, сделав «кругом», с такой силой «рубанул» строевым, что воробьи со всей улицы разом поднялись в воздух, будто по их хлопотливым стайкам и в самом деле, а не в насмешливом присловье, грохнули из пушки.

Через некоторое время, покружив по городу, Гриша снова — это получилось как-то само собой — оказался у киоска с сувенирами.

И теперь, увольняясь в город, он часами протирает локти о прилавок этого сверхнарядного киоска. А толку-то?! Тут хоть час стой, хоть два, сутки стой, год и годы, тут как ни подходи, с какой стороны ни подбирайся, результат будет один: уткнешься лбом в невидимую, но крепкую стену и услышишь что-нибудь вроде «кругом, шагом — марш».

Был случай, когда Гриша сам убежал от рыжей киоскерши. Позорно, надо сказать, сбежал. Тогда он еще не знал, что киоскерша намерена стать ученым товароведом, что она заочница техникума и уже перешла на второй курс, и потому, увидев ее склоненной над тетрадью, не придал этому никакого значения.

— Приветик, — весело начал Гриша. — Ну, как настроеньице?

Не поднимая головы, киоскерша что-то пробормотала в ответ.

— А где же ваше внимательное отношение к покупателю? — спросил Гриша.

— Ты не покупатель.

— А кто же я?

— Не знаю.

— И знать не хотите?

— Ты угадал — не хочу, — уже сердито ответила киоскерша.

«Вот получай, сам напросился», — подумал Гриша и, все еще надеясь, что девушка сменит гнев на милость, спросил:

— Серьезно?

— Серьезно.

— Очень милый разговор... — сказал Гриша. А что он еще мог сказать? — Невоспитанный продавец грубит, а возмущенный покупатель... покупатель требует жалобную книгу...