Мелодия оборвалась неожиданным горестным вздохом. Валя вздрогнула — так больно отозвался этот вздох в её душе, так созвучен оказался её обрывочным мыслям.

— Ненавижу я эту вашу музыку, — вдруг мрачно сказал Себастьян.

— Почему, Басти? — отвлеклась от своих мыслей Валя. — Она такая красивая.

— И ничего хорошего! От неё только плакать хочется.

Пастор слегка улыбнулся Вале над головой мальчика.

— Ничего, Басти, это неплохо. В обычной жизни мужчине не полагается плакать, но в храме под музыку и мужчина имеет право. Господь наш — тоже мужчина, но сердце его открыто искренним слезам.

— Правда? — недоверчиво спросил Басти. — И в церкви можно плакать?

— Даже нужно иногда, дружок. Это помогает нашей душе в трудные для неё минуты. И музыка — это кусочек нашей души. Ты пока можешь этого не понять. Ну и не надо. Просто запомни.

Вале очень хотелось задать пастору ещё много мучивших её вопросов, но она опасалась, что дети уже устали от впечатлений и не смогут долго ждать, пока она получит ответы. Да и захочет ли пастор на эти вопросы отвечать…

— Ой, а вон Тиль! — воскликнула посмотревшая с балкона вниз Лизхен. — Тилли! Здо́рово, что ты пришёл! Мы здесь!

— Не кричи, Лиз! — тихо сказала Валя.

— Искренняя радость — не грех, — улыбнулся пастор. — Она выражает её как может. Замечательно, что она так радуется брату.

Через минуту Тиль был наверху. Поклонился пастору, поздоровался за руку с Отто и, повернувшись к Вале, спросил:

— Ну как впечатления? Вы не закончили ещё?

— Я думаю, закончили. Да, герр пастор? Дети, боюсь, устали уже.

— А ты?

— Ну… не устала, конечно… но мы, наверное, уже тут надоели.

— Если у тебя остались вопросы, — вдруг сказал пастор, — ты можешь отпустить детей с Тильманом, а мы с тобой до службы ещё поговорим. Хочешь?

Валя вспыхнула, смутившись. Как это он понял? Посмотрела вопросительно на него, на Тиля.

— И правда, Вальхен, мы пойдём… пока они тут всё не разнесли… — Тиль поймал за руку сестру, которая пыталась дотянуться до клавиатуры органа, — а ты оставайся, если хочешь. Мама не станет возражать. Ужин через час.

Все вместе они спустились вниз. Тиль с малышами ушли, а пастор жестом предложил Вале сесть на ближайшую скамью. Сел рядом. Валя молчала, не зная, с чего начать. Пастор терпеливо ждал.

— Герр пастор, я из Советского Союза… Меня…

— Я знаю, кто ты. И знаю, как ты попала к Шольцам. Думаю, тебя там не обижают. Они хорошие, порядочные люди. Жаль, что герр Шольц сейчас не учительствует, но я его понимаю.

— Нет, конечно, меня никто не обижает и даже защищают. И вот… — Валя прикоснулась к приколотому булавкой на груди голубому лоскутку с буквами OST. — Я на всякий случай надеваю, когда по деревне иду или… — Валя осеклась, вдруг испугавшись.

— Не бойся. Я тоже не люблю эти значки. И тоже считаю, что такое рабство — позор для нашей страны.

— Мне герр Шольц и фрау Шольц значок носить не велят… А у них не будет проблем из-за этого?

— Могут быть. Существуют правила обращения с восточными рабочими — довольно суровые. Но ты же умная девочка, не станешь семью подводить. Думаю, ты осторожно и тактично себя ведёшь.

— Герр пастор, я хочу спросить… Вот мне повезло. Меня герр Шольц забрал с торфоразработок, я не в лагере, надо мной нет надзирателей… я честно работаю, как все в этой семье… но получается, что я помогаю Германии. А она воюет с моей страной. Значит, я должна себя чувствовать как во вражеской стране? И помнить всё время, что творится у нас там, дома. И помнить, что Германия нам враг. А я чувствую себя здесь как у друзей. И как будто этим предаю своих.

Валя растерянно замолчала.

— Подожди минуту, — вдруг сказал пастор. — Я сейчас.

Он вышел и через минуту вернулся с листками в руках.

— Это письмо от моего сына. Его ещё в сорок первом забрали в армию, и он теперь в плену в России. Как же этот город называется… вот… Сузда́л?

— Су́здаль, — машинально поправила Валя. — Это в центре России. Старинный город…

— Да, так вот, смотри, что пишет мой сын. Я уже неделю ношу это письмо с собой… — пастор улыбнулся, — не могу расстаться.

Он перевернул первый листочек и, найдя нужное место, начал читать:

Пастор замолк. Молчала и Валя, думая о том, что вот и на её родине, где фашистские войска взрывали и жгли дома, убивали не только красноармейцев, но и мирных жителей, есть люди, которые отделяют армию от конкретного человека.

— Видишь, — сказал наконец пастор, — даже в этом ужасе Господь посылает нашим детям хороших людей. И тебе Он послал хороших людей, которые тоже не хотели этой войны и стараются сделать всё, что могут, чтобы тебе было чуть-чуть легче жить. Мы не можем освободить всех, кто загнан в трудовые лагеря, вызволить людей из Дахау и Бухенвальда, поэтому стараемся делать то, что в наших силах. Жаль, что это крохи.

— У нас там, дома, не положено верить в Бога, хотя вот моя бабушка верит… верила… И там я считала, что это так… просто привычка. А здесь всё думаю: разве может верующий человек идти войной на другого, вешать, убивать только потому, что люди другой нации? У нас за один день расстреляли шестьсот человек… не военных, просто женщин, детей, стариков. Если Бог есть, почему он допускает вот этот ужас?

— Это сложный вопрос. И чем дольше идёт война, тем чаще люди задают его. Даже здесь. Полагаю, у вас там — тем более. Я не могу сказать точно, почему Он так решил, но вот что думаю. Господь — не надсмотрщик с плёткой и не регулировщик на перекрёстке: туда ходи, а туда не ходи. Создавая человека, Он даровал ему разум и свободу воли. В том числе — свободу выбора: во что верить, каким заповедям следовать, как жить. И если Он начнёт вмешиваться, увидев, что кто-то из людей творит зло, и говорить, как воспитатель в школе: «Не смей этого делать!» или прекращать это зло своей властью — получится, что кого-то Он лишил свободы воли, свободы выбирать свою веру и свои убеждения. Господь дал человеку заповеди о том, что есть добро и что — зло. Он может помочь человеку, дать ему силы в беде, поддержать. Но заставить, — пастор выделил голосом слово «заставить» и даже повторил, — заставить человека делать или не делать что-то — не может.