К севшему «Дуксу» подбежал механик, приставив лесенку-трап к борту. Леман выкарабкался из кабины первым, непрестанно ругаясь из-за раны в левой ноге. Дорожинский полез вниз вслед за ним, едва не рыдая от боли и унижения — шрапнель застряла в неприличном месте.

На земле в поле зрения оказались и другие люди, неразличимые по званиям и должностям в единообразном аэродромном зимнем одеянии. Один из летчиков, чей низкий рост и крайне мелкое телосложение не скрывала летная форма, спросил:

— Штабс-капитан, вы ранены? Куда?

Голос неожиданно оказался женским.

— Ранен. Сзади, — даже под расстрелом он не смог бы сказать при даме, в каком именно месте застряла злосчастная шрапнелина.

Подбежал штабист и похитил карту, на которой Дорожинский отметил продвижение японских войск. После этого двое бойцов авиаотряда уложили офицера на носилки животом вниз и отнесли в лазарет.

Оказавшись на больничной койке второй раз за полгода, штабс-капитан отметил главную разницу: в первый раз его никто не навещал, кроме денщика и пары друзей-офицеров, сейчас отбою не было от посетителей. Самым неприятным, естественно, был визит командира полка на следующий день, от которого Дорожинский надеялся скрыть факт полета.

— Удружил, Станислав Фаддеевич, как есть удружил. И наказать тебя нельзя — смельчак, привез ценные разведданные из-за линии фронта, и как выпутаться, решительно не знаю.

— Позвольте, господин полковник, я рапорт подам, что-де по своей инициативе вызвался уточнить наличие и состав вражеских сил напротив расположения полка.

— Молчи, герой хренов. Я тебе точно скажу, какие силы впереди полка и бригады находятся. Там — 2-я бригада нашей же 31-й дивизии. Мы в тылу, штабс-капитан! А теперь объясни, как мне крутиться перед комбригом, что командир батальона самовольно покинул расположение части и валяется с дыркой в заднице в лазарете соседей. Шальная пуля, мать твою? За пятнадцать километров от японских позиций? Лучше бы сел своей ж...й на гвоздь.

— Виноват, господин полковник. Что прикажете делать?

— Как двигаться сможешь — бегом в батальон. Если, не приведи Господь, снова будет приказ отступ..., тьфу, зараза, приказ на передислокацию, от бригадира ничего скрывать не собираюсь. Объявит тебя дезертиром — пеняй на себя.

— Ясно, господин полковник.

Леман, ранение, в ногу которого оказалось болезненным, но пустяковым, заскочил после перевязки и визита комполка.

— Отдыхаешь, пехота? С боевым крещением в небе!

— Спасибо, друг.

— Не за что. Дырка в заду зарастет — милости просим за новыми. Жаль, парашют испорчен. В нашей бюрократии проще человека в расход списать, чем военное имущество.

— А машина?

— Что ей сделается? В моторы попаданий нет, а дырки в перкали и фанере мы даже не заделываем — в следующий раз самураи новые насверлят.

Командир отряда говорил тоном бывалого человека, оттрубившего на фронте многие годы, хотя вылет со Станиславом был для него всего вторым боевым. Так и нужно — предводитель должен внушать подчиненным чувство уверенности, лишь бы оно не обмануло его самого.

— Ладно, выздоравливай, завтра забегу.

Заместитель командира бывшего Порт-Артурского авиаотряда, второй обитатель лазарета, имел гораздо большее количество вылетов в зону боевых действий, но отличался молчаливостью, и Дорожинский с трудом разговорил его. Услышанное могло вогнать в уныние самого отъявленного оптимиста.

Несмотря на многократное количественное и существенное качественное превосходство русской авиации над японской, в воздухе все делалось через то место, куда был ранен штабс-капитан. Не хватало топлива, касторки, запчастей и других расходных материалов. В благоприятную погоду японцы, бывало, несколько вылетов делали, русские — один в два-три дня. Конечно, расходку для авиации нужно через всю Евразию везти, но японцам сложнее: через англичан купить во Франции и везти морем вокруг Индии и Китая, а потом как-то прорываться в Корею, молясь богам, чтобы не попасть под мины «Витязей».

Несколько архаичных бипланов, которые были у пилотов микадо в начале войны, погибли буквально в первый месяц, и на вооружении остался лишь моноплан «Моран», собираемый в Японии по французской лицензии с французским же двигателем. Вряд ли у них в строю оставалось более пятнадцати-двадцати машин, что на линию фронта в десятки километров совсем ерунда. Поэтому японцы пытались использовать свою авиацию крайне аккуратно. Одиночные «Мораны» просачивались через линию фронта на разведку, остальные действовали против русских над своей территорией.

— Не преувеличиваете, Иван Александрович. Что-то не помню я частых полетов «Моранов» над нашими позициями. В каждом полку есть шестидюймовки ПВО, да и вы не всегда без бензина сидите.

— По логике — так. Только, Станислав, у японцев своя логика, нам не всегда понятная. Это в пехоте у них забитые крестьяне под ружьем, в наступлении храбрые, а как прижать и окружить — бросают оружие. В летчики особая каста идет, потомки самураев, мать их. Им смерть не страшна, наоборот, гибель в бою во славу императора — особенная честь. Хотя специально умереть не пытаются, стремятся как можно больше нашего брата извести. Два случая знаю, что подбитые «Мораны» тянули к своим, но садились на нашей стороне. Тогда летчик поджигал самолет и стрелялся. Ни одного пленного.

Подполковник Лойко надолго замолчал. В китайской хижине, которую домом назвать можно лишь с натяжкой, пахло карболкой и прочей медициной, которую перебивал табачный дым: офицеры решили проигнорировать запрет на курение в палате, ибо старший из них с трудом опирался на давече вывихнутую лодыжку, а штабс-капитан практически постоянно лежал на животе, стараясь не бередить подживающую ранку и надеясь вступить в строй в ближайшие дни.

— Пленный пехотный подофицер рассказывал, что у них сохранился самурайский обычай, когда князь, командир отряда, занимается содомским грехом с летчиками.

— Они все... уроды?

— Нет, Станислав. Как и мы, женщин предпочитают. Совокупление с командиром, при котором князь мужчиной работает, для самурая есть знак демонстрации преданности до самоуничижения. Формально каста самураев в прошлом веке распалась. Но японские летчики летают в белых повязках — хатимаки, на которых намалеваны солнце и иероглифы «бусидо», «банзай», «Ниппон». Стало быть, кодекс самурая чтут и командиру зад подставляют.

Дорожинского передернуло, правая булка отозвалась нытьем в ране. Хорошо, что раненым местом не надо доказывать преданность Леману.

Легка на помине, лишь вспомнили женщин, в палату постучалась и заглянула та самая дама-военлет, которую штабс-капитан видел после посадки.

— Как наши раненые герои поживают? Присядьте, я вам гостинцев принесла, — от летчицы и ее манеры общения вдруг повяло чем-то неуловимо тыловым, домашним.

— Вашими молитвами. Только присесть не могу-с.