Отменив землеройную инспекцию, комбат отпоил подпоручика чаем, под который военные приняли остатки привезенной пензенцами водки, — завтра уже предстоит глушить себя китайской бурдой.

— Рассказывай, подпоручик, что занесло вас из солнечной Киевщины в нашу мясорубку?

— Рядом с вами приказано летное поле подготовить.

— Здесь будет базироваться весь авиаотряд? Не чинись, Юрий Владимирович, тут военные тайны из вагончика Куропаткина до солдатских окопов докатываются меньше чем за сутки. Тем более со старым авиатором, который тебе помогать будет, не пристало секретничать.

Гильшер вздохнул. Фронтовой бардак угнетал его привыкшую к порядку германо-русскую душу.

— Весь. Как ветер стихнет, велено перегнать остатки Порт-Артурского отряда и слить с нашими. Киевские сейчас на станции, там тоже подготовили полосу. Как машины соберут, перелетят ближе к фронту.

— Юрий, это же под четыре десятка машин, полоса метров пятьсот, стоянки, рулежка, углубления под топливные танки. Твоей роте месяц работы по такой погоде. Там, наверху, вообще понимают, что они накомандовали?

— Зачем понимать. Приказ отдан, это уже наша проблема, а не их.

Офицеры замолчали. Любимое занятие русских — костерить начальство — оставалось таковым и в Маньчжурии, особенно когда начальством служит штаб Куропаткина. У японцев генералы — орлы, особенно Ногу, у нас одно слово — куропатка. Тьфу.

— Станислав Фадеевич, сколько у вас налета?

— Ерунда. Шестнадцать часов.

— А самостоятельных?

— Все. Тогда не было двухместных учебных машин. Двадцать девять вылетов.

Аэродромщик завистливо вытаращился.

— М-да. Я шесть рапортов написал о переводе на летную. Хотя бы летнабом. Не пущают. Теперь и с аэродромных турнут, что чуда не родил.

Пехотинец подумал минуту и решился.

— Довженко!

— Я, вашбродь.

— Офицеров и унтеров ко мне, быстро.

Через десять минут крохотное китайское строение начало заполняться шинелями, башлыками, резким запахом сапог и уже несколько суток не мытых военных тел. Исторические решения принято именовать как-то по названию населенного пункта, вроде «Военный совет в Филях». Жалкое скопище глинобитных хижин на карте ничем не поименовано, а китайцев не спросишь, как сей париж зовется, — выгнали их.

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие.

— К нам едет ревизор? — схохмил взводный, отогревшийся одним из первых.

— Хуже. Летит по воздуху. Заславский, какова средняя глубина окопов?

— По пояс, господин штабс-капитан. Где камни — по колено.

— Так, слушайте и запоминайте, что вы этого не слышали. Роты и взводы оставляете на унтер-офицеров. Затем следуете в самый просторный дом, да хотя бы и этот сгодится, для военно-штабной игры «отражение атаки отдельного японского отряда численностью до тысячи штыков на заранее подготовленные позиции». Начальник штаба разъяснит подробности.

Подчиненные привыкли к некоторой экстравагантности комбата, щеголявшего в неуставной форме, но тут явно зрело что-то необычное.

— А что мы должны слышать, но не запоминать, командир?

— Пока вы два дня играетесь, две роты перебрасываются в расположение авиаотряда на расчистку летного поля, третья рота изображает продолжение работ в окопах. Что неясно?

Дорожинский обвел глазами команду.

— Ежу понятно, что полку здесь не воевать. Зато, если аэродром расчистим, нас сии ангелочки с неба прикроют, — он кивнул на Гильшера. — Только не надо мне напоминать про устав. Летуны — другой род войск. Взаимодействие с ними на уровне армии. Я обязан доложить полкану, тот комбригу, он комдиву, затем командующему армией. Смекаете? Война кончится. Командира полка информировать не буду, помощь — моя инициатива, вы ни о чем не знали. Вопросы? Исполнять!

Три роты могут гораздо больше, чем одна рота. Через двое суток, когда ветер не стих, но уже перестал сводить с ума, к летному полю потянулись подводы с многочисленным авиационным скарбом. Пехотинцы, волей случая попавшие в аэродромные условия, хотя бы на несколько дней сели на авиационный паек. Штабс-капитан не понимал, куда Гильшер спишет столько продуктов. Хотя спишет не подпоручик, а война. Через три дня роты двинулись в расположение полка. Там им снова копать окопы, а штабс-капитану надеяться, что никто не заметит отставание в кротовьем спорте по сравнению с другими батальонами.

Потеплело. Может, температура воздуха осталась прежней, но утих резкий мордодуй, превращавший жалкие минус десять в непереносимую стужу. И тогда на рассвете прогудел вдалеке одинокий звук самолетного мотора. Потом послышался хоровой гул.

Дорожинский извелся. Как припахать пехоту, так горазды. А зазвать командира, вытащившего их из задницы с аэродромной подготовкой, пардон, увольте-с. Хотя по прибытии на новое место базирования у них и без него хлопот выше киля.

Бывший военлет зря обижался. Через три дня к вечеру раздался цокот копыт. Только сунулся Довженко: «Вашбродь, тутака...», как унтера смел подполковник в летной форме, который сгреб штабс-капитана и прижался щетинистыми ледяными усами к его щеке:

— Славка!..

— Лемка!

Потом, как водится, они долго судачили на тему «ты как? — а ты как?», вспоминали сослуживцев, Петра Самохвалова и наконец, перешли к самому больному вопросу, который начальник сводного авиационного отряда Эрнст Крисланович Леман озвучил лишь на втором часу и третьей бутылке:

— Каково оно, без неба?

Экс-пилот молча, добил третий пузырь, посмотрел на военлета поразительно трезвым взглядом и не в тему спросил:

— Лемка, ты пробовал гашиш?

— С ума спрыгнул? Я же летчик.

— А я раз пробовал. Слава тебе, Господи, что не втянулся.

— При чем тут...

— Не торопи. Старые гашишисты говорят: если его не потреблять, тело начинает выворачивать наизнанку. Они называют это «ломка». Она может длиться несколько дней и свести с ума. Но если выдержал, плоть приспособится. Человек, брат ты мой, такая сволочь — ко всему привыкает. Ломки нет, жить можно. Но незачем. Гашиш дает неповторимый мир красок и образов, в обычной жизни таких нет. Тускло все и противно. Так я — исцеленный гашишист. Жить можно, но незачем. Раза три брал ствол в рот. Оказывается, даже самострел для меня скучен.

Леман встряхнул пустую тару. Принесенная им водка перекочевала в офицерские организмы, а травиться местной бурдой пока не приперло.

Помолчали.

— Пошел я, Славка. Завтра сможешь явиться часам к десяти?

— Зачем?

— Полетишь на «Дуксе».

— Да хоть щас!