Каждую неделю кто-нибудь из моих детей, а то и оба сразу объявляли, что намерены поехать со мной. Казалось, они примут любое развитие сценария: время, проведенное с родителями Селесты или с Мэйв, летние дни за городом. О моей матери они говорили как об Интересующем Лице, будто она была облажавшимся шпионом. Она будоражила их воображение, а они — ее. Тот факт, что мы с Селестой хотели оградить их от возможных встреч с бабушкой, лишь сильнее притягивал их к машине, что в целом было неплохо. Даже тогда я понимал, что эти поездки — сторонний эффект обстоятельств. Мы с Кевином обсуждали сильные стороны Дэнни Тартабулл, пытаясь решить, заслуживает ли он быть самым высокооплачиваемым игроком «Янкиз», а Мэй пела арии из мюзиклов в качестве саундтрека к нашим разговорам. Два года назад мы сводили ее на обновленную постановку «Цыганки», и она до сих пор не пришла в себя. «Мистер Голдстоун, съешь яичко. Вот салфетка, стул, прибор», — выпевала она своим низким голосом, сидя на заднем сиденье. Мэй бросила Школу американского балета, чтобы посвящать больше времени пению.

— Это еще хуже, чем балет, — сказал Кевин.

Мама постепенно осваивалась. Даже если между нами не было никаких серьезных разговоров, в моем присутствии она чувствовала себя все более комфортно. За это ей следовало благодарить детей, потому что они против нее ничего не имели. Мама с Кевином обсуждали мир «Доджерс» и «Янкиз», в котором она прекрасно ориентировалась, пока Мэй разговаривала по-французски с Мэйв, а Мэйв заплетала ей французскую косу. Мэй изучала французский с шестого класса и полагала, что на летние каникулы нам следует отправить ее в Париж. Вместо того чтобы сказать ей, что никто не отпустит четырнадцатилетнюю школьницу на лето в Париж, я сказал, что поездка невозможна из-за болезни Мэйв. Поэтому она довольствовалась бесконечным спряжением глаголов: je chante, tu chantes, il chante, nous chantons, vous chantez, ils chantent. Я работал над заменой трубы дымохода. Расстелил на ковре газеты, но работа оказалась куда грязнее, чем я предполагал.

— Я была влюблена во Френчи Бордагарея, — сказала мама, полагая, что история о бейсболисте по имени Френчи сможет заинтересовать обоих ее внуков. — Мой отец купил два билета на стадион Эббетс-Филд как раз незадолго до того, как я отправилась в монастырь. Не знаю, где он достал столько денег, но места были аккурат за третьей базой, где стоял Френчи. И всю дорогу отец повторял: «Посмотри хорошенько, Элна. Здесь нет ни одной монашки».

— Ты была монашкой? — спросил Кевин; его познания о монашках и бабушках никак не соотносились одно с другим.

Мама покачала головой:

— Скорее туристкой. Я и двух месяцев там не пробыла.

— Pourquoi es-tu parti? — спросила Мэй.

— Почему ты не осталась? — перевела Мэйв.

В те дни с маминого лица не сходило выражение удивления: ее поражало, сколько же всего мы не знали.

— Сирил приехал и увез меня. Он довольно долго жил в Теннесси, много лет работал на Управление ресурсов бассейна Теннесси и, когда вернулся домой, повстречался с моим братом. Они с Джеймсом давно дружили. Джеймс рассказал ему, где я, — он был не в восторге от моей идеи уйти в монастырь. Сирил пришел за мной из Бруклина пешком. Когда наконец добрался, сказал сестре-привратнице, что он мой брат, что у него очень плохие, печальные новости. И она привела меня, хотя в те дни принимать посетителей нам было запрещено.

— И что он тебе сказал? — на короткий миг Кевин думать забыл о бейсболе.

— Он сказал: «Элна, это не твое».

Мы переглянулись: мой сын, моя сестра и моя дочь с ее наполовину заплетенными волосами, пока наконец Мэйв не сказала:

— Что — и все?

— Знаю, знаю, звучит простовато, — сказала мама. — Но это был ключевой момент. Если бы не это, вы бы вчетвером сейчас здесь не сидели. Он сказал, что подождет меня снаружи, я вернулась, собрала свои нехитрые пожитки, попрощалась со всеми. Молодежь тогда была совсем другой. Мы были легкомысленнее, что ли, не загадывали на будущее. Приближалась война, все это понимали. Мы вышли из монастыря и прошагали весь Вест-Сайд, весь Манхэттен. Перед мостом мы остановились на кофе и сэндвичи, а когда оказались в Бруклине, все уже было решено. Мы поженимся, у нас будет семья. Так и получилось.

— Ты его любила? — спросила Мэй, глядя на Мэйв, и та перевела:

— L’aimais-tu?

— L’aimais-tu? — спросила Мэй бабушку — некоторые вопросы лучше задавать на французском.

— Разумеется, любила, — сказала она. — К моменту, когда мы перешли Бруклинский мост, так уж точно.

В тот вечер перед нашим отъездом Мэй достала из сумочки флакончик радужно-розового лака и, аккуратно нанося слой за слоем, накрасила ногти бабушке, потом тете, а потом и себе. Когда все было готово, восхищению мамы не было предела. «Как маленькие ракушки», — сказала она; все вместе они повертели руками на свету.

— Ты никогда не красила ногти? — спросила Мэй.

Мама покачала головой.

— Даже когда была богатой?

Мама взяла руку Мэй и положила ее поверх руки Мэйв, а сверху — свою, чтобы посмотреть на все эти ракушки вместе. «Даже тогда», — сказала она.

Несколько раз за лето Селеста тоже там бывала. Приезжала, чтобы навестить родителей. Высаживала Кевина или забирала Мэй и при этом много раз встречалась с моей матерью, но даже когда они оказывались в одной комнате, Селеста находила способ избегать ее. «Мне нужно вернуться к родителям, — говорила она, едва переступив порог. — Я обещала маме помочь с ужином».

«Ну конечно», — говорила моя мама, и Мэйв выходила во двор срезать пурпурных мальв для Селесты — и ни одна из них, похоже, не обращала внимания на то, что она уже пятится к двери. После сердечного приступа, после маминого возвращения полыхавшая внутри Мэйв ярость по отношению к моей жене стихла, забылась. Она была бы рада обществу Селесты за столом, но попыток задержать ее не предпринимала. Я сидел на кухонном полу, привинчивая внизу каждого шкафа неглубокие скользящие деревянные поддоны для кастрюль и сковородок. Рядом со мной сидел Кевин, держал наготове шурупы, а Селеста, все то лето пребывавшая в движении, ненадолго замерла и посмотрела на меня; в руках она держала огромный букет.

— Я всегда тоже такие хотела, — сказала она, будто бы удивляясь, что мне вообще было известно о существовании скользящих поддонов.

Я отложил дрель.

— Правда? А чего мне не сказала?

Она покачала головой, посмотрела на часы и сказала детям, что пора идти.

Так проходили дни. Мэйв вернулась к Оттерсону — на все тех же особых условиях. Я бы сказал, что она стала менее зацикленной на работе, впрочем, зацикленной она и раньше не была. У Кевина и Мэй закончились каникулы. В Дженкинтаун я наведывался все реже и реже. Мама осталась с Мэйв. Она выбросила темно-зеленый свитер, который распустился на манжетах, и Мэйв купила ей новую одежду, новое покрывало и занавески для гостевой комнаты, которую они больше не называли гостевой. Они ездили в Филадельфию слушать оркестр. Посещали чтения в Публичной библиотеке. Мама устроилась волонтером в бесплатную католическую столовую для бедных и уже через пару недель познакомилась с директором. Она сказала ему, что община сталкивается с немалым количеством проблем. И она могла бы подумать над их решением.