Дождь, усиливавшийся, пока я ехал к их дому, так и не перестал. Еще в начале ужина Тарык-бей рассказал, что в этот дом они переехали недавно; что район Чукурджума соответственно своему названию находится в овраге[15]и что им стало известно, будто раньше этот дом часто заливала дождевая вода. Мы встали с ним у окна эркера, обращенного в сторону спуска, и смотрели на потоки воды, стекавшие по улице, где босоногие жители квартала, подогнув штаны, оцинкованными ведрами и пластмассовыми бельевыми тазами вычерпывали воду, залившую дома, и выкладывали из камней и тряпья запруды, чтобы изменить течение грязных ручьев. Двое босых мужчин пытались железными прутьями раскрыть жаровню, которая никак не открывалась, две какие-то женщины — одна в лиловом платке, другая в зеленом — ругались между собой, указывая на что-то в воде. Мы с Тарык-беем вернулись за стол, и он сказал, что в этом районе дренажные канавы не справляются с потоком воды, так как помнят еще Османскую империю. Дождь прибавлял силу, и кто-нибудь из присутствующих то и дело приговаривал: «Разверзлись хляби небесные!» или «Настоящий потоп!», «Спаси Аллах!» и с волнением вьгглядывал на улицу из эркера на квартал, казавшийся от потоков воды неправдоподобным в свете тусклых уличных фонарей. Мне, видимо, тоже следовало вставать, подходить к окну, разделить с ними опасения, но я был так пьян, что боялся не удержаться на ногах и перевернуть кресла или журнальный столик.

— Интересно, как там ваш водитель в такой дождь? — захлопотала тетя Несибе, выглядывая из окна.

— Может быть, покормить его? — спросил молодой счастливый муж.

— Я отнесу, — предложила Фюсун.

Но тете Несибе показалось, что мне это не нравится, и сменила тему. А я казался себе опьяневшим и одиноким человеком, на которого все это семейство с недоверием и презрением смотрит из окна своего эркера. И улыбнулся им. Именно в этот момент на улице с грохотом опрокинулся какой-то бочонок и раздался чей-то крик. Наши взгляды с Фюсун встретились. Но она тут же опять отвела глаза.

Как ей удавалось быть такой равнодушной? Мне хотелось спросить её об этом. Но я не решался. Меня обуял страх походить на несчастного брошенного любовника, преследующего свою возлюбленную. Мне хотелось спросить её о другом.

Почему она не подходит ко мне, хотя видит, что я сижу здесь совсем один? Почему не пользуется возможностью все объяснить? Взгляды наши опять встретились, но она снова отвернулась.

Какой-то веселый голос во мне произнес: «Сейчас Фюсун подойдет к тебе». Если подойдет, это будет знаком, что однажды она избавится от своего нелепого брака, расстанется с мужем и будет моей.

Прогремел гром. Фюсун отошла от окна и, сделав пять легких, как тень, шагов, беззвучно села передо мной.

— Я прошу у тебя прощения, — прошептала она, от чего у меня защемило сердце. — За то, что я не смогла прийти на похороны твоего отца.

Яркая вспышка молнии мелькнула, словно разделяя нас, как кусок синего шелка на ветру.

— Я очень тебя ждал.

— Да, понимаю, но прийти все равно не смогла бы, — ответила она.

— У бакалейщика козырек отвалился, видели? — спросил супруг Феридун, повернувшись к столу.

— Видели и расстроились, — отозвался я.

— Расстраиваться особо не из-за чего, — произнес, отвернувшись от окна, Тарык-бей.

Он увидел, что дочь сидит, закрыв лицо руками, будто плачет, и с тревогой посмотрел сначала на зятя, а потом на меня.

— Я так переживала, что не смогла пойти на похороны дяди Мюмтаза, — Фюсун старалась сдержать дрожь в голосе. — Я так его любила. Мне было очень больно.

— Ваш отец действительно любил Фюсун, — заметил Тарык-бей.

Он отошел наконец от окна и, проходя мимо, поцеловал дочку в голову, сел за стол, усмехнулся и, подняв бровь, налил мне еще стакан ракы, а другой рукой указал на черешню.

В пьяной моей голове крутилась картина, как я сейчас встану и выну из кармана бархатную коробочку с отцовскими сережками и её потерянную сережку, но я никак не мог этого сделать. От этого становилось невыносимо тяжело, так что я не мог оставаться на месте. Но сережки ведь можно отдать и не вставая. Фюсун перестала делать вид, что не замечает бушующих во мне бурь. Отец с дочерью переглянулись. Видимо, они тоже чего-то ждали от меня. Может, хотели, чтобы я ушел? Но, оказалось, нет. Однако серьги я так и не смог достать, хотя столько раз представлял себе это в моих мечтах: Фюсун не была замужем, а я, прежде чем отдать свой подарок, просил у родителей её руки... Но в столь неожиданном для меня положении, на пьяную голову все никак не мог решить, что же делать с серьгами.

Мне подумалось, что я не могу достать их потому, что рука у меня липкая от черешни. «Можно помыть руки?» — спросил я. Фюсун тоже встала. Теперь было видно, как она нервничает — еще и потому, что взгляды отца говорили ей: «Дочка, проводи нашего гостя». Но теперь она стояла передо мной, и во мне с новой силой ожили воспоминания о наших встречах ровно год назад.

Мне захотелось её обнять.

Всем известно, что когда мы пьяны, то пребываем как бы в двух реальностях. Вот и я в первой реальности обнимал Фюсун, будто мы пребывали вне пространства и времени. А во второй реальности стояли перед столом в её новом доме в Чукурджуме, и внутренний голос твердил мне, что её обнимать нельзя и стыдно. Но от выпитой ракы голос этот звучал тихо и доносился до меня не сразу, когда в первой реальности я обнимал её, а пять-шесть секунд спустя. А в течение этих нескольких секунд я был совершенно свободен, ни о чем не беспокоился и просто шел рядом с ней.

Я поднялся следом за Фюсун по лестнице.

Близость её тела, когда она вела меня в ванную, и наш подъем по ступенькам — все это на долгие годы запечатлелось в моей памяти, потому что словно происходило в мечтах. В её взгляде читались тревога и понимание, и я был благодарен ей за то, что она выражала свои чувства глазами: так, уже второй раз, опять возникла надежда, что мы с ней созданы друг для друга. Совершенно неважно, что она теперь замужем, я готов вытерпеть еще больше ради счастья подниматься, как сейчас, по лестнице вслед за ней. Дом в Чукурджуме очень мал, от обеденного стола до ванной на верхнем этаже не больше четырех шагов и всего семнадцать ступеней. Однако ради того счастья, которое я пережил, когда видел Фюсун, можно было отдать всю жизнь.

Я вошел в крохотную ванную на верхнем этаже, закрыл за собой дверь и подумал, что отныне моя жизнь не принадлежит мне, я перестал распоряжаться ею, теперь она идет помимо моей воли. Я смогу стать счастливым, только если поверю в это. Только так и смогу жить. На маленькой полочке под зеркалом лежали зубные щетки всей семьи, мыло для бритья, бритвенные станки. Среди этих предметов была и помада Фюсун. Я взял её, открыл и понюхал, а потом положил в карман. Затем быстро перенюхал все полотенца, пытаясь вспомнить запах её кожи, но ничего не почувствовал: в честь моего прихода повесили все чистое. Судорожно осматривая маленькую ванную в поисках других вещей, которые послужат мне утешением в последующие трудные дни, я внезапно увидел себя в зеркале. Выражение моего лица свидетельствовало о поразительном разрыве между душой и телом. В то время как лицо выглядело изможденным от потерянности и поражения, в голове царили совершенно иные мысли: теперь главной истиной жизни было то, что я нахожусь здесь; в моем теле и сердце заключен некий смысл; что все создано из желания, осязания и любви; и поэтому я страдаю. Среди шума дождя и сливавшейся по трубам воды я расслышал одну из старинных народных песен, которые очень любила слушать бабушка, когда я был маленьким. Должно быть, кто-то поблизости включил радио. Усталый, но полный надежды женский голос сопровождали пронзительные стоны уда и радостные переливы кануна[16], и через приоткрытое окошко ванной до меня донеслись слова: «Ведь любовь, и только любовь — причина всего на земле». Не без помощи этой печальной песни я, стоя перед зеркалом в ванной Фюсун, пережил один из самых глубоких моментов своей жизни и осознал, что мир и все, что в нем есть, — одно целое. Но не только предметы, от зубных щеток в ванной до тарелки с черешней на столе, от шпильки Фюсун, которую я заметил и опустил в тот момент в карман, до задвижки на двери, — все люди были частью этого единства. Смысл жизни заключался в том, чтобы быть в этом единстве и в любви.