Он остался невоспетым.

Ни в поэзии, невзирая на доверчиво лежащие прямо под подошвами глагольные и прочие рифмы, каковые даже приводить не комильфо. Ни в прозе. Если, конечно, не иметь при этом в виду медицинскую литературу, чья благородная латынь вызывает почтительный страх, но не сопереживание, для чего литература и придумана. Жизнь тела со сложными его обязанностями, с хлопотной рабочей рутиной и нежданными приключениями часто выпадает из круга интересов словесности. Исключение составляют психическая патология и сексуальные отклонения, обещающие читателю захватывающие детали и неосудительное заглядывание в замочное (скажем так) отверстие.

Легкий реверанс, впрочем, наблюдается в сторону чумы и холеры — в силу их фатальности, неизбежности рокового конца и легкости формирования образа внешне неказистого, но мощного духом героя, презрительно смеющегося в лицо бацилле. Девятнадцатый век также обожал угробить юную героиню посредством туберкулеза — это было драматично и трогательно. Весьма ценилась чувствительность сюжета. Барышни вздыхали, орошали страницы слезами и примеривали на себя модное заболевание, прикидывая заодно фасончик кисейного белого платья с чудным гипюром и рюшечкой на декольте, в котором они будут элегантно умирать, чтобы Жорж потом рыдал, рыдал, безуспешно целуя ея прекрасное хладное чело.

Персонаж мужского пола, погибающий от чахотки, как правило, находился в оппозиции к косному социальному окружению. И вот умирал — горьким укором владельцам усадеб, пьющим из самовара чай с вишневым вареньем под пошлыми липами. А также призывом гордым к свободе, свету. Второстепенные персонажи роняют слезу над бедной могилкой. Лидия уходит в монастырь. Автор потирает руки — как ловко все закруглилось: и от надоевшего героя, слава те Господи, избавился, и модная социальная нота протеста прозвучала, и сентиментальная слеза имеет место — дамам и господам адвокатам понравится.

Популярные бытовые болезни, как то: грипп, ветрянка, ангина, чесотка, лишай, воспаление придатков матки, хронический запор, геморрой, холецистит и остеохондроз — являются низкой материей. Эти плебеи презрительно обходятся стороной, что подтверждает неискоренимую живучесть романтической традиции даже в современной литературе, чей лик, казалось бы, искажен нервным тиком и боязнью нежности.

Он объединяет человечество.

Упомяните в компании слово «радикулит» — все сочувственно встрепенутся навстречу пережитому. Радикулит! Нет для него ни черных, ни цветных, ни эллина, ни иудея. На этой теме сходятся ярый демократ и твердокаменный республиканец. О, если бы глав воюющих держав поразил этот недуг одновременно — они бы смогли договориться. С мучительным стоном приподнявшись с кресел, протянули бы друг другу руки. Рассказ О’Генри, где это страдание объединяет почтенного гражданина и грабителя, — лишнее тому подтверждение.

Радикулит — это слово каждому знакомо, с ним всегда находим мы родных. У каждого был свой, исключительный, незабываемый. Шейный, поясничный, крестцовый.

— А у вас был какой?

— Да-да-да, понимаю. И сколько мучились? Да-да-да. Ну, и что, помогает иглоукалывание?

— Врачи?! Что они знают?! Им бы только…

— Собачья шерсть, Оленька, исключительно собачья шерсть — в следующий раз приложите… Нет, живую собаку не надо туда класть. Нет, дело не в блохах.

— Кстати, не пробовали расслабиться? Чтобы просто ну ни одной мысли?

— Пробовал. Но одна мысль все же остается. Да у меня, честно сказать, в это время только одна и была: о-о-о, дьявол, больно-то как!

— Послушайте, тут один знакомый йог — он вообще-то программист, но вообще-то йог — меня научил не спорить с болью. Вечно мы с чем-то как бешеные боремся. Зачем? Надо просто поймать ритм боли, слиться с ним, довериться, и качаться, качаться, качаться, как лодочка на волнах.

— Ну и какой же ритм вы поймали?

— Будете смеяться: удачно ложится на «союз нерушимый республик свободных…», это на вдохе.

— А что на выдохе?

— Можно «Боже, царя храни», если мотивчик, конечно, помните. Важно, чтобы медленно и торжественно на длинном дыхании.

Радикулит в Среднем Поволжье, или Кошмар в интерьере

Мой первый. Посетил и удостоил тет-а-тет. В закулисной аудитории, расположенной в соседнем с помещением кафедры корпусе (это существенно). Комната эта, отделенная хлипкой дверью от общей лекционной аудитории, была давно аннексирована нашей кафедрой и использовалась для приготовления всякой необходимой химикам пакости и вонючести, а также для подготовки лекционных демонстраций. Эта демонстрация ничего общего не имеет с одноименным политическим буйством студентов. Ее суть в том, что во время лекции, удачно прерывая ее на любом месте, выползает из-за кулис угрюмая персона в прожженном халате. Косясь на аудиторию, ставит на стол изогнутое стеклянное сооружение, заполненное жидкостью цвета утренней мочи, приливает туда что-то вязкое с отвратительным названием и подсовывает под все это горящую спиртовку. Аудитория напрягается, законно ожидая интересный перформанс — взрыв, пожар или, на худой конец, хоть выброс поганой жидкости на зануду лектора и на этого, который в халате. К радости студентов, порой оно и случается. При мирном исходе желтая гадость пучится и превращается в красную. Оп! — продемонстрировали торжество теории! Аудитория разочарованно гудит, но дареному коню в зубы не смотрят. Фокус на халяву показали, и спасибо. В любом случае тема лекции отходит на восьмой план. Народ возбужденно делится впечатлениями.

Репетируя предстоящее шоу, я рывком подняла с пола двадцатилитровую бутыль с дистилированной водой, налила нужные полтора литра в колбу и нагнулась, чтобы поставить бутыль на место. Разогнуться не повезло — взвыла от чудовищной боли в пояснице. Большинству прямоходящих взрослых особей это сильное чувство знакомо. Отвечаем за эволюцию. Выла и стенала я, по возможности, под сурдинку, притушив звук — в смежной аудитории шла лекция по математике. У преподавателей, как у всяких лицедеев, есть навыки или даже, скорей, рефлексы сценического поведения. Что бы ни было — пожар, политический переворот, футбол, радикулит — нельзя мешать ходу лекции. Неподвижно стоя в стандартно-непристойной позе, я просчитывала варианты дальнейших действий. Их было два. Первый — плюнуть на этику и взвыть благим матом. Ожидаемый результат: из смежной аудитории на вопль врываются студенты и лектор. Застают меня в одиночестве, издающую неподобающие звуки, в уже упомянутой двусмысленной позе. Картина чревата позором. Нет, не допущу! Второй — добраться до стола с телефоном в четырех метрах от меня и позвонить на кафедру, взывая о помощи. Третьего варианта не было, и я пустилась в долгий путь к телефону, вспоминая героя-летчика Маресьева — он с переломанными ногами неколько дней полз до своих. Дополз, однако — жить хотелось. Значит, и я могу. Даже быстрее. В жизни всегда есть место подвигу, хотя лучше бы, конечно, без него.

Угнездившись на стуле, я нечаянно нашла удачное положение тела — почти не больно. Но было ясно: змея притаилась и ждет. Зафиксировав позу, осторожно, словно желая погладить незнакомую собаку, протянула руку к телефону. Боль насторожилась, улучила момент и вдарила со всей силы.