Руки доктора чуть дрожали, пока он заворачивал в бумажки порошки от ревматизма для Эбби Флэгг. Он давно знал, что эта минута приближается, однако был не совсем готов к ней. Он ответил неторопливо:

— Я не собираюсь удерживать тебя от исполнения того, что ты считаешь своим долгом. Но ты не должен идти на фронт, если не получишь согласия на это твоей матери.

Ширли больше ничего не сказал. Он был немногословным пареньком. Аня тоже больше ничего не сказала в ту минуту. Она думала о могилке маленькой Джойс на старом кладбище за гаванью… маленькой Джойс, которая, если бы осталась жива, была бы сейчас взрослой женщиной… о белом кресте «где-то во Франции» и прекрасных серых глазах маленького мальчика, с пеленок получавшего в семье уроки долга и верности… о Джеме в ужасных окопах Фландрии… о Нэн, Ди и Рилле, ожидающих, ожидающих, ожидающих конца войны, пока проходят лучшие годы юности… думала и спрашивала себя, сможет ли она вынести новые страдания. Ей казалось, что не сможет; она, без сомнения, принесла достаточно жертв.

Однако в тот же вечер она сказала Ширли, что отпускает его.

Сюзан они сообщили об этом не сразу. Она ничего не знала до той минуты, когда несколько дней спустя в ее кухне появился сам Ширли в новенькой форме летчика. Сюзан не стала шуметь и роптать, как это было, когда на войну уходили Джем и Уолтер. Она лишь сказала с каменным лицом:

— Значит, тебя тоже забирают.

— Забирают? Нет. Я иду сам, Сюзан… я должен.

Сюзан присела к столу, скрестила на груди морщинистые старые руки, чтобы унять дрожь пальцев, сделавшихся узловатыми и искривленными за те годы, что она трудилась для инглсайдской детворы, и сказала:

— Да, ты должен идти. Прежде я не понимала, почему так должно быть, но теперь понимаю.

— Вы молодчина, Сюзан, — сказал Ширли.

Он был рад, что Сюзан приняла новость так спокойно… прежде он боялся, как боятся все мальчики, что его ждет неприятная «сцена». Он вышел за дверь, весело насвистывая; но полчаса спустя, когда бледная, печальная Аня вошла в кухню, Сюзан все еще сидела у стола.

— Миссис докторша, дорогая, — сказала Сюзан, признаваясь в том, в чем прежде ни за что не призналась бы, — я чувствую себя очень старой. Джем и Уолтер были вашими, но Ширли — мой. И мне невыносимо думать, что он полетит… его машина потерпит крушение и разобьется вдребезги… его тело будет смято и разбито, станет безжизненным… это милое маленькое тельце, которое я нянчила и ласкала, когда он был крошечным ребеночком.

— Сюзан… перестаньте! — воскликнула Аня.

— О, миссис докторша, дорогая, прошу прощения. Мне не следовало говорить ничего такого вслух. Я иногда забываю, что твердо решила быть героиней. Это… это немного поколебало мою решимость. Но впредь я не буду вести себя недостойно. Во всяком случае, — добавила бедная Сюзан, выдавив из себя мрачную улыбку, — во всяком случае, служба в авиации — чистая работа. Он не будет так пачкаться, как пачкался бы в этих грязных окопах, и это хорошо — он всегда был опрятным ребенком.

И Ширли ушел на фронт… не сияя, словно в ожидании замечательного приключения, как уходил Джем; не с чистым пламенем жертвенности в душе, как уходил Уолтер; но в спокойном, деловом настроении, как человек, делающий дело, которое, хоть оно довольно грязное и неприятное, должно быть сделано. Он поцеловал Сюзан впервые с того времени, когда ему исполнилось пять лет, и сказал:

— До свидания, Сюзан… мама Сюзан.

— Мой смуглый малыш… мой смуглый малыш, — пробормотала Сюзан.

«Интересно, — думала она с горечью, глядя на печальное лицо доктора, — помнишь ли ты, как однажды отшлепал его, когда он был маленьким. Я рада, что у меня на совести нет ничего подобного».

Доктор не помнил о том наказании. Но прежде чем надеть шляпу и выйти из дома, чтобы отправиться по вызовам к больным, он немного постоял в большой, тихой гостиной, где некогда звенел целыми днями детский смех.

— Наш последний сын… наш последний сын, — сказал он вслух. — И такой славный, крепкий, рассудительный паренек. Всегда напоминал мне моего отца. Наверное, я должен гордиться, что он захотел пойти добровольцем на эту войну… я был очень горд, когда уходил Джем… даже когда уходил Уолтер… но «се, оставляется нам дом наш пуст»[102].

— Я думаю, доктор, — сказал ему в тот день старый Сэнди из Верхнего Глена, — что ваш дом покажется вам очень большим сегодня.

Эта странная фраза Горца Сэнди поразила доктора своей выразительностью. Инглсайд, действительно, казался очень большим и пустым в тот вечер. Но ведь Ширли отсутствовал всю зиму, приезжая домой только на выходные, и даже тогда, когда был дома, всегда оставался тихим, незаметным пареньком. Неужели потому, что прежде он единственный оставался в стороне от войны, его уход оставил такую громадную пустоту… такую громадную, что каждая комната казалась покинутой… что даже деревья на лужайке перед домом словно пытались ласковыми прикосновениями покрытых набухающими почками веток утешить друг друга, с грустью думая о том, что потеряли последнего из маленьких мальчиков, так часто игравших под ними в детстве?

Сюзан, не покладая рук, трудилась весь день и закончила работу лишь за полночь. Она завела кухонные часы и выпроводила — не слишком ласково — во двор Доктора Джекилла, а потом немного постояла на пороге, глядя вниз, в долину, на Глен, который лежал неподвижно в слабом серебристом свете спускающегося к горизонту молодого месяца. Но Сюзан не видела знакомых холмов и гавани. Ей казалось, она видит лагерь летчиков в Кингспорте, где был в этот вечер Ширли.

«Он назвал меня «мама Сюзан», — думала она. — Ну вот, все наши юноши ушли… Джем, Уолтер, Ширли, Джерри, Карл… И ни одного из них никто не заставлял это делать. Так что мы имеем полное право гордиться. Но гордость… — тут у Сюзан вырвался горький вздох, — гордость — слабое утешение, и отрицать это невозможно».

Месяц опустился еще ниже, прямо в висевшую на западе черную тучу; Глен внезапно погрузился в густую тень… а за тысячи миль от него канадские юноши в военной форме — живые и мертвые — уже овладели Вими Риджем.

Вими Ридж — название, вписанное пурпуром и золотом в канадские анналы Великой Войны. «Британцы не смогли взять его, и французы не смогли, — сказал немецкий солдат захватившим его в плен канадцам, — но вы, канадцы, такие глупцы, что не понимаете, какие укрепления невозможно взять!»

Так что «глупцы» взяли Вими Ридж… и заплатили за это высокую цену.

Джерри Мередит был серьезно ранен в этом сражении — выстрелом в спину, как говорилось в телеграмме.

— Бедная Нэн, — вздохнула миссис Блайт, когда пришла эта новость.

Она вспомнила свою собственную счастливую юность в старых Зеленых Мезонинах. Юность, в которой не было подобной трагедии. Какие страдания выпали на долю девушек нового поколения! Когда две недели спустя Нэн вернулась домой из Редмонда, по ее лицу можно было догадаться, что она пережила за эти дни. Джон Мередит, казалось, тоже вдруг как-то постарел. Фейт не вернулась домой; она уже плыла через Атлантику в составе одного из добровольческих медицинских отрядов. Ди тоже попыталась добиться от папы согласия на свой отъезд в Европу, но ей было сказано, что такое согласие не может быть дано — из-за мамы. Так что Ди, после короткого визита домой, вернулась к работе в кингспортском отделении Красного Креста.