В это время Яхья пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился за рукав Хали.

— Вы к тому же и пьяны, отшельники? — поморщился Хасан. — Лучше садитесь и послушайте, я хочу знать, что вы скажете о мадхе, который я написал сегодня.

Хасан сел в середине циновки, рядом с ним — Хали, ученики — с противоположной стороны. Взяв исписанный лист, Хасан начал медленно читать. Абу Хиффан, стараясь не шуметь, принес зажженный светильник и поставил его возле учителя. Кончив мадх, Хасан огляделся. Все молчали.

— Что вы молчите? Вам не понравилось?! — крикнул он, рассерженный молчанием.

— Напротив, Абу Али, — успокоил его Хали, — нам очень понравились твои стихи. Ты употребил здесь множество образов, которые до тебя не использовал ни один из поэтов, например: «слезы бороздят ее щеки и убивают ей грудь» и другие. Я молчу, потому что думаю о том, как велик твой талант и как под твоим пером оживают мертвые и устаревшие слова.

— Как ты думаешь, понравится мадх Харуну? — спросил Хасан, чувствуя как сильно бьется сердце, словно у мальчика перед трудным испытанием.

— Без сомнения, — уверенно ответил Хали. — Харун понимает стихи и ценит тонкую похвалу.

— Я боюсь Фадла аль-Бармаки, — признался Хасан. — Он враг Фадла ибн ар-Раби, а ведь это он ввел меня к Харуну.

— Два Фадла, — задумчиво произнес Хали. — Мы еще увидим между ними битву, более жестокую, чем битва Бадра.

— Признайся, учитель, — вмешался Яхья, — слова «сидите смирно, враги ислама», и «он бросит на вас доблестное войско» ты написал после того, как бросил в нас башмаком?

— Молчите, нечестивцы, не впутывайте повелителя правоверных и Аллаха в наши драки! А если в следующий раз вы будете мешать мне работать, я брошу в вас горящую жаровню, тогда вам придется хуже, чем шайтанам, в которых Бог бросает падающие звезды. Шайтанам огонь не вредит — они созданы из огня, а вы — из бренной плоти и еще не пропитались вином, которое гасит всякое пламя.

Хасан улыбнулся, вспомнив, как присмирели после его окрика ученики. Мадх удался, он тогда же почувствовал это, а окончательно убедился в успехе на приеме у халифа.

Харун допускал поэтов в малый тронный зал. Здесь не было ни высокого помоста, ни дерева с золотыми листьями. Зато стены покрывала яркая роспись, а ковры переливались светло-голубым, бледно-желтым и оранжевым солнечным светом. Хасан помнит, что его тогда слегка знобило — не то начало пятидневной лихорадки, не то волнение.

Он вошел вместе с другими поэтами, стараясь не показать, что попал сюда впервые. Хасан чувствовал, что из-за этого кажется глупо напыщенным, смешным, но ничего не смог с собой сделать. Приглядываясь к приглашенным на прием, он обратил внимание на угрюмого старика с нависшими бровями. Сгорбившись и ни на кого не глядя, он шел сбоку. Удивительно, как его допустили во дворец: старик одет, как бродяга. «Какой-нибудь благочестивец, притворяющийся бедняком, подобным Катаде и имеющий дворец и десятки молодых наложниц», — подумал Хасан.

Случайно коснувшись локтем одежды молодого человека, который шел немного впереди, Хасан со злостью толкнул его. Незнакомец — он был выше поэта на голову — удивленно обернулся, и Хасана поразила его красота — длинные глаза с густыми, как у девушки, ресницами, ласковый и немного грустный взгляд, яркие губы под блестящими черными усами и такие же черные брови, длинные и тонкие, будто нарисованные, слегка поднимающиеся к вискам.

Хасан думал, что сейчас услышит какую-нибудь грубость и заранее нахмурился, но тот неожиданно улыбнулся:

— Я знаю тебя. Ты ведь Абу Али, по прозвищу Абу Нувас? — негромко произнес он.

Хасан, не останавливаясь, молча кивнул. Тот взял его за руку:

— Меня называют здесь Абу-ль-Атахия, может быть, ты слышал это имя?

Хасан еще раз кивнул и тоже улыбнулся:

— Кто же не слышал про тебя? Прости, я толкнул тебя нарочно, чтобы ты упал.

Абу-ль-Атахия хмыкнул:

— Здесь многие падают так, что больше им никогда не подняться. Но это страшно тем, кто стоит высоко, нам же нечего делить. Я хочу дать тебе совет — не в сочинении стихов, тут ты понимаешь не меньше, чем я. Если будешь восхвалять халифа, встань подальше от него и читай громко, чтобы все слышали, он любит громкое и протяжное чтение. А если видел Харуна где-нибудь в другом месте, старайся не показывать этого, иначе тебе придется плохо. И впредь пытайся поступать так же — ведь халиф на торжественных приемах совсем иной, чем он бывает вечером со своими ближайшими друзьями и собеседниками.

— Спасибо, я последую твоему совету.

Они вышли в зал. У Хасана зарябило в глазах от росписи стен, пестрых ковров, разноцветной одежды собравшихся здесь — в черное имел право одеваться только тот, кто состоял на службе халифа. Человек в одежде бродяги уже сидел по правую руку в первом ряду.

— Кто он? — спросил Хасан, глазами указывая на старика; Абу-ль-Атаха повернул голову:

— Это аль-Асмаи, разве ты его не знаешь? — удивился он. — А он знает твои стихи и не раз с похвалой отзывался о них.

— Аль-Асмаи… — недоуменно протянул Хасан. — Как он изменился! Но неужели он так беден, что не может купить лучшей одежды?

— Эй, брат мой, — вздохнул Абу-ль-Атахия. — Он гордый человек и не будет попрошайничать по мелочам, а большие подарки бывают редко

— Разве он не получает жалованья из халифской казны?

— Абу-ль-Атахия, не ответив на вопрос, тихонько засмеялся:

— Сразу видно, что ты еще не знаешь здешних обычаев.

Хасан примостился в одном из задних рядов. Абу-ль-Атахия, с улыбкой кивнув ему, прошел вперед.

Сидели долго. Знакомые переговаривались вполголоса, иногда раздавался шелест страниц. Хасан сунул руку за пазуху — листы дорогой бумаги, на которых записан его мадх, бережно свернуты, но он боялся, что бумага помнется, и вынул свиток. Он знал стихи наизусть, читать по записи неприятно, но с листами чувствовал себя увереннее: было чем занять руки.

Наконец раздались тяжелые шаги телохранителей. Шум в зале затих. Вышел халиф, облаченный не в черную одежду, как на торжественных приемах, а в атласный желтый халат и мягкие сапоги, так что шел он почти неслышно.

В его походке чувствовалась какая-то кошачья гибкость. «Похож на гепарда», — подумал Хасан и тотчас же понял, почему эта мысль пришла ему в голову: за Харуном чернокожие невольники вели двух гепардов. Звери шли пружинистыми шагами, гордо подняв маленькие изящные головки. Их шкура блестела, как атласный халат халифа, а коричневые пятна походили на шелковое шитье.

Халиф небрежно уселся на невысокое сиденье, немного отставив правую ногу, гепарды улеглись перед ним.

— Кого ты представишь нам сегодня, Фадл?

— Поэт Хузейми просит милостивого разрешения повелителя прочесть стихи, в которых он хочет воспеть его, кроме того, поэт Абу Али ад-Димашки, прежде не присутствовавший на приемах, прочтет свой красноречивый мадх в честь рода Аббаса.