всю систему передач, сложный ход операции — даже вспотел.

— Странно… Сухов, говоришь? Он за линию отвечает?

— Он.

— А чугунные идут еще? Из старого задела? Или новые поступают?

— И новые.

— Ну, ясно…

— Да что тебе ясно? Что? — Теперь уже разволновался Неретин. — Ведь линия не обкатана, вот и идут, нужна же страховка! Сам предупреждал.

— Я там нужен, а не страховка, черт… То была предусмотрительность. А сейчас страховаться — значит, покрывать просчет. Что-то тут не так…

— Вообще-то, да…

— Ремонт сколько забирает?

— Как обычно. Шесть — восемь часов.

— Прогресс, нечего сказать.

Они еще поговорили о том о сем. Неретин, хлопнув себя но лбу, стал вытаскивать из баульчика всякую снедь, все, что куплено было в складчину и что от цехкома, и опять вспомнил про поклоны-приветы. От Сашки самый большой…

— А остальные небось радуются, что нет погонялы. А? Ладно, скорей бы выйти.

— Ну ты уж вовсе какой-то перекрученный стал, — насупился Неретин. — Ждут тебя все, жалеют. Да… от Барсукова привет тебе персональный.

— Ты вот что, передай Сухову, пусть исследует валы. Промежуточные. Может, в них вся закавыка, слабоваты для такой сверловки… У меня и раньше мелькало.

Неретин добродушно кивал, соглашался, хотя видно было, что он не совсем всерьез принимает заочную консультацию, а лишь тем озабочен, чтоб успокоить Николая Иваныча.

— Да, и хорошо бы конструкторов позвать, пусть поглядят на свою работу, — заметил он.

— Это уж когда сам выйду. Поделикатней надо. Тут и наша вина, потесней надо быть в работе.

К вечеру, прощаясь с женой, Николай Иваныч передал ей записку для конструктора Петра Дмитрича Сухова, соседа. В записке было все, что надо: и его сомнения, и просьба проверить расчеты. Жене не хотелось уходить: «Как я тебя, бедненького, брошу. В первый раз — праздник врозь».

Он утешил ее как мог — дома девочки ждут, ей пора. А ему тут будет хорошо-прекрасно, врач разрешил смотреть телевизор до двенадцати, в открытую дверь все хорошо видно.

У него и правда понемногу отлегло от души, отпустило, а к ночи стало и вовсе легко, как бывало не раз, когда после сильного напряжения наступал перелом. Точно кто-то невидимый шепнул изнутри: все будет в порядке. То ли записка сняла тяжесть, то ли комик на экране телевизора. Комик-закройщик уж очень смешно извинялся перед зубным врачом за испорченный костюм — один рукав короче и брючина пришита вкривь. Говорил он косноязычно, шепелявил, свиристел, потому что врач, как выяснилось, поставил ему косой протез: одна сторона на сантиметр выше. Удивительно, как он вообще мог разговаривать с лишним сантиметром во рту.

Митька катался по койке, икая от смеха:

— Во дает!.. Во дает!

А пенсионер Феофан Петрович сдержанно заметил:

— Да, бывает… Бывают еще у нас отдельные недостатки с качеством…

Уходил Николай Иваныч из больницы ранней весной, с палочкой. Митька сказал на прощание:

— Послезавтра и я выйду. Непременно встретимся, дружба. Надо это дело отметить. Давай телефон.

А пенсионер Феофан Петрович, у которого оказалось что-то посложней аппендицита и требовало длительного исследования, пожелал Николаю Иванычу успехов в работе и счастья в личной жизни.

Они с женой не сразу взяли такси, хотелось пройтись, размяться. Шли медленно. Николай Иваныч хмелел от свежего воздуха. Мир, весенний, наполненный птичьим щебетом, клекотом ручьев, красочно оживал, и самому казалось, будто родился заново.

ПОЕЗДКА

АВАРИЙНЫЙ СЛУЧАЙ

Тот день, ветреный, метельный, мне запомнится надолго… Нас кидало в тряской, крытой брезентом, просвистываемой насквозь машине. В тесном кузове искрились огоньки сигарет, громыхали борта и под лавкой прыгала кувалда, норовя угодить по ногам. В этом грохоте различал я голос бригадира Виктора Смирнова. Бригадир мотался при каждом толчке, как хмельной, и кого-то спрашивал, кивая со смешком в мою сторону:

— А чего ему смотреть у нас? Театры?..

Я видел его шалый голубой глаз за высокой скулой — и чувствовал себя неловко. Отправляясь по своим литературным делам на строительство нового моста под Серпухов, я и впрямь надеялся на так называемый показательный материал. А вышло, что участок, намывавший дамбу, простаивает: произошла авария, или — как здесь говорят — «схватили козла». В разгар работы прекратилась подача энергии, земснаряд остановился. Вся огромная дуга подводных и наземных труб, по которым шла пульпа, омертвела, наглухо забитая песком, глиной, камнями.

Через десять минут об этом уже знал начальник участка Волжанин, через двадцать — главное начальство в Москве — начальник СМУ. И пока в лихорадке решалось, где достать водолазов, на стройку полетела команда: «Попробуйте обойтись своими силами. О результатах сообщите».

Время было дорого. Где-то выше по течению старый обветшавший мост уже не выдерживает растущего грузопотока пятилетки. Да и дорога к нему лежала через центр города: какая там скорость, одна пыль, от нее и горожанам не продохнуть, и постоянные заторы. Нужен новый мост. Как можно скорей. А значит, и новая дамба. И тоже как можно скорей. Потому что без дамбы нет моста. Как нет и неба без земли.

Эту-то землю и надо намыть, да еще уложить на нее тысячи квадратных метров плит, да вогнать десятки тысяч кубов бетона. А земснаряд стоит.

Вот тебе и театры! Не было хлопот, а тут еще этот сторонний наблюдатель с блокнотом и тепленькой авторучкой. Раздражение бригадира я понимал, и мне думалось, что в самый раз сойти с машины и вернуться восвояси. Но мы уже прибыли на место.

Зимнее солнце плескалось в студеной Оке. Земснаряд уткнулся хоботом в берег. Железный суставчатый пульпопровод тянулся по заснеженному песку, уходил в реку и на том берегу выползал к дамбе. В небо беспомощно уставился его пустой зев. Не хлестала привычным фонтаном донная пульпа. Грустными силуэтами чернели на песке экскаваторы, бульдозеры.

Возле бригадира Виктора Смирнова размахивал руками прораб Кузьмич, долговязый, в очках, казавшихся лишними на его кирпичном лице речника.

— Где электрик? Где сварщик? Вы вообще слыхали о такой вещи, как трудовая дисциплина? — спрашивал он.

Смирнов принимал упреки, застенчиво пряча подбородок в воротник фуфайки. Глаза его блестели, как вода под солнцем. Чувствовалось, он уважает Кузьмича, они — свои люди, спорщики, но друзья-работяги.

— Электрик и сварщик не спали всю ночь. Управлюсь один. — Виктор махнул рукой и взвалил на плечи трансформатор.

На снегу остался кабель в бухте. Я попытался поднять его и хотел уже бросить эту затею, но Кузьмич, как ни в чем не бывало, вскинул бухту мне на плечи, а сам побежал к мосту — там его звали.

До земснаряда было метров триста. Эта проклятая бухта была не легче патронного ящика. Смирнов шел не оглядываясь.