с комплексной операцией — двадцать два сверла и три сбоку в каждом будут работать одновременно. Да, тут придется поломать голову. Еще как! Хорошо, расточный наконец поставили.

В этот-то вечер он шел, не замечая ни дождя, ни снега, до ломоты в висках продумывая ход операции, и по рассеянности поскользнулся на спуске у своего дома над Москвой-рекой…

Не отрываясь, следил Николай Иваныч, когда откроется дверь и появится врач. Вот она пришла — с чуть опущенной головой, в тонких пальцах ее как-то робко, словно живой, трепетал снимок. Николай Иваныч понял — дело плохо.

И то, что она обратилась не к нему, а к жене, сидевшей рядом, лишь подтвердило догадку, даже бодрый голосок не мог обмануть.

— …Не так уж все страшно. Просто мы таких операций не делаем… Придется связаться с четырнадцатой больницей. Там специалисты…

Это его по-настоящему испугало. Чувствуя, что с ним творится, жена начала успокаивать Николая Иваныча. Он не понимал, о чем она говорит. Попросил довести его до автомата.

— Тут у врача телефон, Коля…

В кармане нашлась одна двушка, и он понимал, что вряд ли она его выручит — нужно набрать АТС, Барсукова на месте, конечно, не застанешь, а еще раз звонить…

Но Барсуков оказался на месте и не сразу разобрался в сбивчивых объяснениях Поликарпова.

— А я уж думал, что случилось — нет тебя? Нога? Вывихнул, что ли?

— Ага, похоже… Так я вас прошу взять под контроль… Время дорого. Что?.. Согласен! Чугунные-то пока не будем снимать, пойдем параллельно, мало ли что… Главное сейчас — новую оснастку на все двадцать пять сверл, это сложно…

— Послушай, что ты загадываешь наперед. Что с ногой, правду говори!

— Сложный перелом, осколки там…

На мгновение в трубке умолкло.

— Ну и деятель, — посетовал Барсуков. — Что же ты молчишь? Какая клиника? Надо в больницу немедленно. Мы это организуем. Где ты находишься?..

Жена тронула его за рукав: в проходе снова стояла врач, помахивая бумажкой.

— Кажется, уже не надо. Нашлась больница. Спасибо, большое спасибо…

— Тогда порядок, не волнуйся, дай знать, где ты будешь.

…Погоду он угадывал по снегу на подоконнике. Если снег на рассвете светился желтовато, значит, к вёдру, солнышко всходит — и на душе становилось легче, боль словно бы притихала, только никак не мог привыкнуть к толстой, как спеленутая лялька, ноге, подвешенной на растяжку, под грузом. Лежа навзничь, он ничего не видел, кроме этой белой чужой ноги и снежного подоконника. Соседей по палате он тоже не видел, их койки размещались за изголовьем, лишь слышал голоса и по голосам различал Митьку, деповского сварщика, и другого — Феофана Петровича, пенсионера.

Голоса имели характеры. Митькин в первый же день со свойственной ему прямотой заявил:

— С таким переломом лучше сразу оттяпать ступню и не мучиться. А то залечат, и будешь вечный больничный посетитель. Я-то знаю, повидал. У меня вот сосед был, дворник Абдул…

— Чего мелешь? — оборвал его голос пенсионера. — Ни в коем случае — за так ногу терять. Пока не использованы все возможности, сдаваться нельзя. А ты травмируешь человека.

— Я что? Я всегда за правду, чего обманывать.

— Твоей правдой дрова колоть, а не больного лечить. У меня, помню, в войну похлеще было, тройное ранение, кость вдребезги, а выбрался и живу припеваючи.

— То-то ты в больнице.

— Пришлось. Подозрение на аппендицит… И, между прочим, все зависит от хирурга. А я его хорошо знаю, виртуоз!

Хирург и впрямь оказался виртуозом. Николай Иваныч как-то сразу ему поверил, когда он со снимком в руках, легко прощупав ногу, сказал ассистенту:

— Косой, винтообразный… Редкий случай. Вы кто по профессии? А-а, ну вот и перелом у вас, так сказать, «профессиональный» — по терминологии. Шучу…

— Надежда есть, доктор?

— А страх есть?

— Нет.

— И у меня нет. Завтра же на операцию. Потом закрепим. Еще побегаете по своему цеху.

Сказано было как-то чересчур бойко, а все-таки поверил и даже пошутил ответно:

— Крепите пожестче.

Да, поверил, почувствовал в этом человеке с крупными сильными руками что-то родственное — мастера, умельца.

В первые дни после операции он лежал, превозмогая боль, стараясь ни о чем не думать. По ночам давили кошмары.

Однажды утром донесся Митькин голос:

— С праздничком, Иваныч, с армейским. Вечером надо бы дернуть по такому случаю.

— А ему можно? — спросил пенсионер. — Может, во вред.

— Не-а, от этого вреда не бывает, если в меру. Я своим уже заказал. А к тебе чего ребята давно не идут, Иваныч? Что у вас местком думает?

Поликарпов молчал, глядя на пушистый подоконник, завьюженные ветви за окном, порывами порошил снег, на тумбочке едва слышно тикали часы, подкрадывалась тоска. Он подумал о том, что, наверное, увидит в небе отблески салюта. А дома Тамара печет пироги, и в цехе праздничная суета, девчонки из ОТК проворно подсчитывают дневной итог, ребятам не терпится поскорее закончить — каждого кто-то ждет, и никто о нем не вспоминает, это уж так — у каждого свои дела, свои заботы. Все правильно, жизнь… Николай Иваныч зажмурился, ветка за окном задвоилась, и снег стал, как радуга, разноцветным…

— Болит, Коля? — Он и не заметил, как вошла жена. Присев, погладила его по плечу, свободной рукой неловко раскрывая авоську. — Вот тут тебе мед рыночный и яблоки.

— Надоело лежать.

— Ну что ты? Чепуха все это, главное — нога спасена… Да что с тобой?

— Ничего… Неделю — никого.

— А я?.. — И спохватилась радостно: — Господи, пришел твой бывший ученик, из цехкома, там дожидается, по двое же не пускают.

Он открыл глаза, попросил:

— Пожалуйста, позови, а сама подожди в холле. Мы недолго.

— Ладно, хорошо! Хорошо, Коля, я сейчас, мигом.

Лицо Неретина, худощавое, светлоглазое, было улыбчиво, спокойно. Расспрашивая о здоровье, передавал приветы-поклоны, то и дело приминал пятерней и без того гладкие волосы, намокшие от снега. А Николай Иваныч старался за словами Неретина понять, уловить: что там делается в цехе?

— Что с линией?

— Нормально, — сказал Неретин, похлопав его по руке. — Лежи спокойно.

«Что-то уж очень быстро среагировал… Было бы нормально, сам бы с этого и начал», — подумал Николай Иваныч, не спуская глаз с Неретина. Чутье его редко обманывало, сейчас оно обострилось до предела. И, словно бы вслушиваясь в себя, он ждал облегчения, а его не было. И стало быть, Неретин темнит.

— Ну что ты, чудак-рыбак, говорю, нормально. Насадка по твоим чертежам — все двадцать два и три сбоку — прошла. Правда, — Неретин слегка замялся, — бывают поломки. Ну, известно, износ… Нагрузочка какая! Вот и Сухов говорит — износ. Советовались с ним.

— Не может быть, при чем тут износ!..

Поликарпов представил