Она отвела от меня взгляд.

– Зачем? – спросила она, глядя в окно. – Я вам… говорила так не делать.

– Что ему сказала? – вмешался Дэниел.

– Его прогноз.

Он наморщил лоб:

– Откуда вы знали его прогноз?

– Я ему сказала то, что знала.

– Но это же догадки. Рак ведь так непредсказуем.

При этих словах мать завыла сильнее.

Лицо Дэниела стало непроницаемым.

– Нам нужно поговорить наедине. – Он повернулся ко мне, приподняв бровь.

Было понятно, что Дэниел просит меня уйти. Я встала, задержалась у дверей, ожидая какой-то развязки, но мать мальчика на меня не смотрела.

– Я сделала для него все, что могла, – сказала я сиплым голосом. – Все, что нужно было для его лечения. Все в его… интересах.

– Ну, так вы ошиблись. Видите, что он сделал… – она запнулась. – А как?

Дэниел понял сразу. Он куда лучше меня понимал и подтексты, и людей.

– Повесился. Мне очень жаль.

И я вышла. Это, конечно, неправильно, но остаться тоже было бы нельзя.

Не нужно было говорить мальчику, но я не уверена, что было правильно и дальше лгать. В таких ситуациях ничего не помогает. И нет ничего правильного.

Вскоре после того, как мама мальчика вошла на него посмотреть, Дэниел отстранил меня от работы. Я его не видела до самого следствия, где меня допрашивал какой-то высокомерный юрист.

Последние слова, которые я сказала Дэниелу, когда уходила, когда меня оторвали от моих пациентов, были такие: «Когда будешь осматривать Мейзи на третьей койке, не забудь, чтобы у тебя на стетоскопе была обезьянка. Мейзи ее любит, ей так легче».

Сейчас

Мы стояли на парковке, был холодный ноябрьский вечер.

– Что будешь делать? – спросил Амрит.

Он был в новых ярко-белых штанах.

– Что? Ничего, – ответила я.

– Ну, не будешь же ты и дальше тайно бродить по больничной парковке?

Я обернулась к нему. Он глядел в небо.

– Мне просто этого не хватает.

Молча присев рядом с Амритом, я вспомнила Джека. Я ведь точно так же поступила, оказалась таким же самоуправцем – решила, что законы медицинской этики не для меня писаны. Но разве он или я – плохие люди? Я – нет. Хотела как лучше. Просто запуталась.

Но разве я рассказала ему о своем прошлом? Нет. Но Джек в моей почте не копался.

При этой мысли я вздрогнула, как от боли. Вторжение в чью-то частную жизнь никогда не приносит хорошего. А забыла об этом в своей отчаянной погоне за правдой.

Но это, безусловно, было плохо, и щеки у меня горели от стыда.

Я все смотрела на окошко напротив, где это случилось, почти ожидая, что мальчик сейчас в нем покажется. Или не он, а Доминик Халл, который протягивал одну руку, чтобы постучать, а в другой держал блокнот.

Ведь они оба могли быть одним человеком. Примерно тот же возраст, даже внешне похожи: копна темных волос, эта дурацкая манера стоять, слегка сгорбившись.

Я подобрала камешек с асфальта, покрутила в пальцах, выпустила. Все совсем перепуталось, и кто знает, что теперь хорошо и что плохо?

Я повернулась к Амриту.

– Мы с Джеком расстались. И меня потянуло прийти сюда. Домой.

– Медицина – не выбор. Медицина – призвание. И когда она зовет тебя, то ответ «нет» ее не устраивает.

– Но что же мне делать? – Я смотрела на него – одного из немногих, кто знал. – Я же не могу вернуться.

– Почему? – спросил он негромко. – Ты сделала ошибку, но, боже мой, все мы ошибаемся. Помнишь, как я нагрузил водителя той женщины тройной летальной дозой морфина?

– То была арифметическая ошибка, а у меня – намеренный поступок. К тому же мы тогда успели тебя перепроверить, как раз вовремя. – Я снова подобрала камешек, нацарапала им на земле рисунок. Живот упирался, будто перед собой я держала большой шар. – Фактически я его убила.

– Это не было намеренно, – возразил он. – Понятно же… да, ты в тот момент хотела что-то сделать, но все равно это могла быть ошибка. Никто о тебе плохо не думает, Рейч. Ты ушла, прежде чем тебе успели это сказать.

Я снова уронила камешек, и он прокатился несколько дюймов, чуть дальше, чем можно достать рукой. Я подумала о Джеке, держащем ружье. Ведь это же тоже могло быть ошибкой?

И могла бы я такое понять, хотя всю жизнь занималась лечением людей, а не их повреждением?

Я не знала, как прощать, но могла бы научиться.

И начать с себя.

– Следствие, вопросы юристов. Заключение. Коронер вслух прочел, как это было, что сделала я, что сделал мальчик. Юристы Фонда сказали: Коллегия врачей и хирургов может по этому поводу что-нибудь предпринять.

– Однако не предприняла, и Общий медицинский совет тоже. Просто больше так не делай – в смысле, не поступай импульсивно, – пояснил Амрит. – Но ты нужна. В хороших врачах всегда есть потребность.

– Не уверена, что смогу вернуться. Слишком я заледенела.

И вот тогда я заплакала крупными тяжелыми слезами. Кажется, мне не случалось плакать с самого детства – медицина высушила у меня слезы. Трудно плакать об обычных вещах, если повидать все, что довелось нам.

– Я любила этого мальчика, – прошептала я сквозь слезы.

Амрит обнял меня за плечи, придвинулся ко мне ближе. От него пахло дезинфекцией, резким спиртовым гелем.

– Моя первая смерть была адом. Помнишь? Младенец по имени Сэм. Миниатюрный, но совершенный, абсолютно гармоничный. Для смерти не имелось причин, он даже не был особо недоношенным. Отслойка плаценты. Ребенок вышел – выскользнул – белым. И неподвижным. Я тогда сразу понял. Мы над ним работали сорок пять минут, и все это время мать кричала. Я потом вышел и ударился головой о фонарный столб. Вот такой синяк был. Неблагодарная эта работа: ни на какой другой не видишь, как несправедлив это мир, как он бессмыслен – и в то же время полон смысла.

– Сэма я помню. – Я помнила все смерти, но особенно – младенческие. – Его родители на следующий год родили другого?

– Да, – кивнул Амрит.

– Ну как я могу вернуться?

Амрит не удивился этому вопросу.

– А как ты можешь не вернуться?

– Но если я снова захочу стать врачом…

– Снова? Ты им не переставала быть.

– Да?

– Да. Это же не то, что ты делаешь. Это то, кто ты есть. Ты слишком много переживаешь.

Я не могла не улыбнуться. Бен то же самое говорил, и это была правда.