В год моего приезда Уолтеру было семьдесят восемь лет. Кэрол, наверное, пятьдесят шесть. Я могу сказать только одно: со мной случилось чудо, я попала к удивительно добрым людям в замечательное по красоте место.

Однажды Фрэнк, заметив, что я делаю, сказал: «Ира, не надо бесплатно работать». Я говорю: «Ерунда, я потратила всего несколько минут». Он мне сделал замечание: «Ты понижаешь общий рейтинг, есть профессиональная этика и договоренности. Не надо против этого идти». С нами работал тренер, индеец, дед его был когда-то вождем. Вероятно, когда катался, он считался талантливым фигуристом. Потом у него наступил период, когда он выпивал, потом женился, у него родились пятеро детей. Он работал очень много. Когда Уолтер пригласил его работать, он ответил: «У меня, к сожалению, нет лишних денег, а надо покупать машину. А там, где я сейчас работаю, я могу обойтись без машины». Уолтер: «Бери мою», поскольку нужна была не просто легковая, а джип, зимой там же все снегом заносит. Тренер: «Я не могу такую машину взять». Уолтер: «Хорошо, я тебе продам». Тренер: «У меня нет таких денег». Уолтер: «Доллар есть?» Тренер: «Доллар есть». — «Ну вот, — подводит итог сделки Уолтер, — давай мне доллар, считай, что ты ее купил». И это тоже капитализм. Понятно, что у человека пятеро детей и, естественно, жена не работает. Он на этой машине много лет возил всю свою семью. А потом купил себе новый джип.

Когда Уолтер ушел из жизни, наступили тяжелые времена. Не сразу, но потихоньку стало видно, что уровень Центра начал съезжать.

На похоронах Уолтера я впервые в жизни оказалась в лютеранской церкви. Совершенно все другое, в сравнении с нашей церковью. Вел прощальную церемонию человек, который служил, как я понимаю, священником в этой церкви. Он говорил, что человек, с которым мы прощаемся, прошел красивый жизненный путь. Он вспоминал, как в этой церкви венчал его с Кэрол.

Уолтер купил для этой церкви много земли вокруг. И это в Палм-Спрингс, где каждое дерево стоит безумных денег, потому что здесь орошаемая пустыня, а за церковью раскинулся красивый сад, который сам Уолтер и создал. И перед церковью стоянка для машин вся была окружена цветущими деревьями. Церковь выделялась в городе не архитектурой, а именно тем, что ее со всех сторон окружал сад.

В Палм-Спрингс есть госпиталь Эйзенхауэра — один из самых известных в Америке. Один из его корпусов — это Пробст-билдинг. Это здание Уолтер построил на свои деньги и подарил госпиталю. Выступал на поминальной церемонии и директор госпиталя, сказав, что с тех пор, как попечительский совет возглавил Уолтер, госпиталь не имел ни финансовых, ни иных проблем.

Выступали дети из нашего Центра. Мало того что Уолтер по сути организовал Центр, он еще при нем создал фонд финансовой помощи для ребят из малоимущих семей. Одним фонд помогал достичь результатов, другим — просто заниматься спортом. Не у всех родителей в Америке на это достаточно средств. Существовали разные формы помощи. Кому-то давалось пять бесплатных занятий, кому-то частично их оплачивали в течение года.

Выступали в церкви с добрыми воспоминаниями и люди, с которыми Уолтер в разное время имел общий бизнес. Не потому, что человека не стало, о нем стали хорошо говорить, а потому, что он действительно много добра сделал при жизни. Вот это меня поразило больше всего! Богатейший человек, с умением делать деньги, но с не меньшим даром делиться ими.

Помню, как мы первый раз приехали к нему в Палм-Спрингс, потому что они с Кэрол после чемпионата мира вернулись не в горы, а в дом на равнине. Надо сказать, что этот город не просто возведен в пустыне, а еще и расположен над подземным озером. Там есть проспект Фрэнка Синатры, в городе живут в основном кинозвезды. Они вроде бы сбежали из Голливуда, но Палм-Спрингс не так далеко от Лос-Анджелеса, на машине полтора часа. Зато там всегда теплые зимы и теплые вечера. Полгорода — это гольф-клубы и теннисные корты. Дома прямо на гольф-корсе стоят. Две гостиницы, к которым можно подъехать только по воде, а потом въехать на территорию гостиничного гольф-корса под водопадом. На следующий день Уолтер нам показывал городские достопримечательности: эту гору мы специально построили, чтобы песчаные бури не засыпали нам гольф-корс. Я пораженная: «Как построили?» Он: «Да как в Диснейленде». Тогда я ему выдала, а Эдик перевел, что по советским понятиям мы попали в самое логово американского капитализма. Он долго смеялся.

Дом у Пробстов был, если посмотреть сверху, в виде буквы «П», внутри «буквы» устроили бассейн. Мои дети забрались в него поплавать, а к ним выходит человек во фраке и в перчатках. Наклоняется к Алене и говорит: «Что ты хочешь, маленькая принцесса?» («What you want, little princess?»). Она еще по-английски ничего не знала, но сказала: «Orange juice». Почти весь ее словарный запас. Он у нее спрашивает: «Fresh?» («Свежий?») И она ему, как принцесса: «Of course, fresh». И этот официант в белых перчатках стал с деревьев срывать апельсины и делать из них fresh orange juice!

Нас разместили по трем спальням. Мы с Миньковским спали буквально под пальмами. Сашке тоже досталась своя комната. Алену отвели в комнату для девочек, дочек Кэрол, где она остолбенела, увидев кровать, на которой лежало восемнадцать подушек, я посчитала, не поленилась. Длинненькие, коротенькие, большие, кругленькие. Когда я утром пришла посадить ее на горшочек, то среди этих подушек я ее не могла найти. У меня первая реакция — ужас! Я кралась на цыпочках, чтобы никого не разбудить, все подушки перерыла — Алены нет! Зашла к Сашке посмотрела, Сашка спит. Иду к Миньковскому, бужу его: «Леня, Аленка пропала». И тут мы слышим. Аленка у нас всегда щебетала, она все время поет, и этим очень мою маму напоминает. Мы с ним выскочили наружу. Идет нам навстречу ребенок посреди всего этого рая. Идет — мы только-только из Советского Союза приехали — в ночной байковой рубашечке и поет. Она, естественно, проснулась раньше всех, нашла, где кухня. Ей там прислуга приготовила оладушки. И теперь она разгуливает по всему дому.

Нелегко мне пришлось поначалу в Америке, очень нелегко. Я впервые пришла в Центр и вижу, как Робин Казинс, олимпийский чемпион, работает с шестидесятилетним человеком и учит его сгибать коленки, чтобы он не сильно падал на льду. Тем же занят и великий Карло Фасси. Нам, советским специалистам, такое «падение» непонятно. «Вот я, тренер, воспитавший олимпийского чемпиона», — и сразу начинается снобизм. Мол, я только на этом уровне работаю. В Америке любой тренер, неважно, сколько у него чемпионов, имеет часы, когда он работает с начинающими. Может быть, знаний у них меньше, чем у наших, но профессионализм настоящий. Я в течение дня переходила от начинающего к пожилому, если не сказать старому человеку, от профессионалов, которые идут на мировые чемпионские звания, к тем, кому по природе противопоказано на лед вставать. Причем с каждым надо найти общий язык.

Изначально, когда я только стала тренером, я так любила фигурное катание, что эта любовь меня подстегивала, заставляла агрессивно действовать, чтобы идти на результат. Я пыталась и своим ребятам на катке передать те же ощущения. В Америке, как ни странно, мне подобное оказалось делать легче, чем дома. Только надо было сразу понимать: есть ли у этого ребенка способности, а у его родителей амбиции и понимание, что сын или дочь в состоянии подняться очень высоко? Если есть, значит, я с ним работаю. У большинства таких амбиций, чтобы страдать, но идти на первое место, нет, почти у всех родителей одна задача — чтобы ребенок проводил время среди нормальных детей и физически развивался. Но это не важно — я и с ним работаю.