дальним, еле мерцающим через пургу огонькам хилой хибары на околице Ники-Хита. У Арзо в жизни не было зимней обуви, и теперь снег обильно облепил голеностоп, до окоченелости заморозил ноги.

– Ты что так долго? – возмущался дома Лорса, недовольно оглядывая нетрезвого брата. – Что, опять по полю шел? Мне назло ботинки и пальто насквозь промочил.

– Надевай свои калоши и телогрейку, – в ответ фыркнул Арзо.

– Ну как он в телогрейке и в калошах на вечеринку пойдет? – вмешалась в спор сыновей Кемса.

– Нечего по вечеринкам шляться! – возмущался старший брат. – Пусть на работу устраивается, а каратэ свое бросает, от маханья рук и ног сыт не будешь.

– Куда я на работу пойду? – огрызнулся Лорса. – У вас в колхозе даже скотником вакансий нет, в городе говорят – нет специальности…

– Вот и иди, учись, – крикнул Арзо.

– Как я пойду? Мне даже одеться не во что?

– Было бы во что, если бы во двор Докуевых триста рублей не бросил.

– Бросил и не жалею! – так же на повышенный тон перешел Лорса.

– Перестаньте! – крикнула мать и чуть погодя тихо предложила старшему сыну. – Садись поешь.

Арзо по-турецки водрузился на нары, перед ним сестра Деши разложила широкую льняную скатерть.

– Что у нас поесть? – изменяя тему разговора, неуместный вопрос задал Арзо, хотя прекрасно знал, что в зимний период рацион семьи составляет только кукурузная и пшеничная мука, молочное, изредка яйца, в качестве постоянного десерта – чай из местных дикорастущих трав и кусковой сахар.

– За свеклу деньги не поступили? – каждодневный, жизненно важный вопрос задала мать.

– Нет, – ответил Арзо. – Может, только в марте, не раньше.

– Как до марта дотянем? Никто в долг не дает… А когда у тебя зарплата?

– Через две недели, – низко склонил голову Арзо над затвердевшей кашей из кукурузной муки.

– Ты масла положи, – беспокоилась мать вокруг единственного кормильца – старшего в семье.

– А нам даже посмотреть на масло не даешь, – беззлобно возмутилась Деши.

– Замолчи, – резко среагировала на реплику дочери Кемса.

На полпути к банке с маслом рука Арзо остановилась, дрогнула и вновь вернулась к постной каше. Увидев нерешительность сына, Кемса сама осторожно, как лекарство, выцарапала пол ложки масла и бережно положила в тарелку Арзо. Поколебавшись, она повторила щедрый жест, только теперь это был действительно только жест, материнское намерение. Стратегический запас семьи тщательно оберегался, жить жирно Самбиевы не могли, еле-еле сводили концы с концами.

– Нана, иди сюда, – попросил Лорса из соседней комнаты (их всего было две).

После недолгой беседы мать вернулась, склонилась над старшим сыном.

– У тебя деньги есть? – прошептала она.

Арзо выложил на нары всю наличность – три рубля и мелочь. Кемса взяла рубль.

– Зачем ему деньги? – возмутился Арзо. – Не пьет, не курит.

– Ну, ведь должна быть в кармане у молодого человека хоть копейка.- Защищала младшего сына мать. – Вдруг девочкам сладости купить надо или мало ли чего еще?

– Как знаешь, – глубоко выдохнул Арзо, – до зарплаты это последние деньги.

– Боже! – взмолилась Кемса. – Если я умру, как хоронить будете?

– А ты не умирай, – неунывающим тоном бросил Лорса, оглядывая на себе в треснувшем, разъеденном временем зеркале общее пальто.

– Наш братец жениться собирается, – улыбаясь сообщила сестра Деши, когда Лорса выскочил из дома.

– Как жениться? – чуть не поперхнулся Арзо. – А на какие деньги? А жить где?

– Не знаю даже, как быть? – Озабоченно села напротив Арзо Кемса, и только сейчас сын заметил, как состарилась их мать; поблекшее, испещренное морщинами лицо, тусклые, даже тоскливые глаза, местами посиневшие, высохшие губы, и это в сорок пять лет. – Может, буйволицу продадим? – выдавила из себя страшные слова Кемса.

– Нет, – резко отверг идею Арзо. – Буйволица – символ рода, а не просто кормилица. Все будет нормально, Нана, успокойся, – он впервые за вечер улыбнулся, а вернее, оскалился, бросая вызов судьбе, принимая окончательное решение назавтра – подписать преступные документы.

Проснулся Арзо рано. В дымоходе свистит ветер, печь давно угасла, от одностворчатого окна веет холодом, свежестью, у двери мерцающим огоньком догорает керосиновая лампа, ее тусклый свет уныло отражается в боковине молитвенного кувшина.

Только Арзо шелохнулся, как лежащий в его ногах Лорса резко занял лежачее положение – в защитной позе выдвинул вперед кисти рук.

– Это я. Спи, – успокоил его брат, на босу ногу надел калоши, накинул телогрейку, вышел во двор.

Резкий ветер и снег обкололи оголенные участки тела. Весь мир тонул в туманной мгле. Арзо ежась углубился в огород, огляделся – кругом пустота, ни зги не видно, и только буйствует в раздолье ночи вольная стихия. Муторно стало на душе Арзо, почему-то вспомнил он, как дергается во сне от каждого шороха его брат, а он, Арзо, даже не слышал, как Лорса ночью вернулся домой. Вот что делает с людьми тюрьма. «Нет, я не могу рисковать, – пронеслась в голове обжигающая мысль. – За пятьдесят тысяч приписок – можно схлопотать лет десять, а то и все пятнадцать. Нет, я не подпишу… Конечно, тысяча рублей – деньги. Но каков риск?! С утра откажусь, пусть переводят в бухгалтеры. На два рубля, что в кармане, доеду до Грозного, попрошу немного денег в долг у родителей Дмитрия Россошанского, в марте Кемса получит деньги за свеклу, а там видно будет». Следом он вспомнил о Лорсе. А ведь брат влюблен, хочет жениться… А где он будет жить?… Вновь неопределенность, гадливая двойственность в душе. С одной стороны, трусость и просто брезгливость, нежелание участвовать в подлоге, с другой – ответственность за семью. А рядом, как конфетка перед глазами ребенка, соблазн получения партбилета, – «хлебной карточки и путевки в жизнь…» Что делать? Как быть?

Так толком не определившись, спозаранку Самбиев Арзо явился на работу. Вся контора горела огнями – это мать Поллы Байтемировой Зура занималась уборкой помещения. По жизни приниженная, Зура со всеми была угодливой, жалобно улыбчивой, тихой. А с Арзо, после оказанной им помощи, она и вовсе вела себя подобострастно, даже с некоторым раболепием и восхищением. То ли от этого отношения матери Поллы, то ли еще от чего, но Самбиев при виде Зуры чувствовал себя всегда неловко, даже пристыженно. И он всегда при встрече с уборщицей думал, как это у такой забитой, услужливой женщины могла вырасти такая гордая, дерзкая, честолюбивая дочь, к тому