Хотя, скорее всего, ни меня лично, ни моей клички они не знали: наученный горьким опытом предыдущих заданий, я на этот раз потребовал от Кончака смены своих установочных данных. И теперь по легенде, предназначенной для толстозадых лампасников и их продажных адъютантов, в Греции с Мухой работал некий капитан спецназа Кудряшов по кличке Кот – это чтобы и намека не было на мой профессиональный уровень и физические кондиции.

А я, выполнив свою часть задания – вытащив Муху из зоны, – отправился выполнять другое куда-то в Штаты.

Конечно, проследить, куда девался майор Левада, не составляло особого труда для нашего начальства, в особенности тем, кто болел за благополучный исход операции "Брут" всей душой – понятно, по каким причинам.

Но чтобы знать конкретику, требовалось влезть в мозги Кончака (для начала), а после в главный компьютер ГРУ, где под спецшифрами значились "борзые", "волкодавы", "торпеды" и прочие профессионалы военной разведки, в отличие от "тихушников", большую часть которых заносили в компьютерную память лишь после выхода на пенсию. И то не всегда.

Так что я был совершенно спокоен на предмет опознания моей светлой личности; ко всему прочему я шарил под задрипанного моряка, коих немало слонялось по столичным дешевым кабакам, – трехдневная щетина на физиономии, пиратская повязка из черной в красную крапинку материи на лбу, добротная, но видавшая виды одежда и тяжелые американские ботинки на "солдатской" подошве.

Таких скитальцев морей, приехавших из Пирея, чтобы после очередного рейса оттянуться на всю катушку, в Афинах было пруд пруди.

Глядя на топтунов, я всеми фибрами души ощущал нарастающее напряжение, готовое в любой миг разрядиться грозой среди постепенно наполнявших таверну любителей опрокинуть за компанию стаканчикдругой.

Эти двое, поначалу само спокойствие и миролюбие, теперь нетерпеливо ерзали на жестких скамейках, будто им вставили шило в одно место, и буквально пожирали глазами любого, кто появлялся на пороге забегаловки.

Я их понимал – время шло, а желанного контакта "объекта" с "клиентом" не было. В разведке такая тянучка могла означать лишь одно – что-то не связалось. Или засветилась наружка, или агент перестраховался, изменив время и место встречи.

Если так, значит, агент имел на это веские причины, или контакт уже состоялся, а они проморгали, или "клиент" вычислил хвост в самой таверне и теперь посмеивается в бокал с вином, или…

В общем, еще добрый десяток "или". И теперь бедняги топтуны страдали, пытаясь угадать, кто из полупьяной кабацкой братии агент. Если, конечно, он вообще здесь был: и такая мысль имела место в их всполошенных мозгах.

Акула страдал. Иногда мы встречались взглядами – на долю секунды, не более, – и тогда в глазах моего связника мелькало что-то жалкое, безысходное, как у пса, уже понявшего, что хозяин ведет его на живодерню.

Надоело! Хватит изображать из себя сонных шелкопрядов в июльскую ночь! Держись, Акула, есть идея.

Ну, с Богом, помолясь…

Встав из-за стола, я направился к стойке, где торчал греческий "казак Тарас Бульба". Посетителей прибавилось, и теперь ему помогали две женщины, похоже, родня – дочери или племянницы.

Я шел пошатываясь и натыкаясь на стулья – как передвигались по таверне большинство засидевшихся завсегдатаев. Топтуны проводили меня цепкими взглядами, но подозрений я не вызвал, и они вновь стали ревизовать входящих и других, кто мало-мальски подходил под мировой стандарт тайного агента: неприметная внешность, великолепные физические кондиции – тигриный шаг, раскованность движений, набитые во время тренировок по боевым искусствам костяшки рук, – продуманность в деталях одежды (чтобы слиться с толпой)…

Конечно, все это чушь собачья, банальность, избитый штамп, въевшийся в мозги не только обывателей, любителей детективов, но и профессионалов, живучий, словно мифическая Гидра; мне и самому случалось таким же макаром определять потенциальных противников – от безысходности.

Естественно, я никак не подходил под штампованный образ рыцаря плаща и кинжала – почти двухметровый рост, морда ящиком, руки крюки, как у портового грузчика, наглая ухмылка до ушей на небритой роже и пьяная шаркающая походка.

В ощем, видик у меня был еще тот. Ржавый гвоздь в белой стене. Сукин сын, фармазон, дебошир и гуляка.

Агент? Ха-ха…

Хозяин таверны встретил меня дежурной улыбкой. Правда, с оглядкой на мое состояние, она была несколько тускловатой, но все равно грек держался молодцом.

– Кирие?..[52]– Он выкатил на меня свои большие влажные глаза.

– Заработать хочешь? – спросил я по-английски вполне трезво и жестко, убрав с лица ухмылку.

Все так же улыбаясь, грек прищурился. Он чересчур много повидал на своем веку, поэтому поверил мне сразу и без оговорок.

– Сколько и за что? – Хозяин таверны понимал английский, хотя сильно коверкал слова.

– Пятьсот баксов…

Глаза грека снова округлились – для него это была приличная сумма. Я был уверен, что за такие деньги он сам кому угодно глотку перережет.

– Хорошие деньжата… Пятьсот… – Он покатал последнее слово на языке, как комочек восхитительно ароматного и вкусного мороженого. – Пятьсот… Такие деньги на дороге не валяются… – Грек смотрел на меня выжидающе, ожидая объяснений.

– Нужно устроить небольшую потасовку.

Грек облегченно вздохнул – чего проще. Наверное, в его заведении мордобития случались чаще, чем дожди поздней осенью.

– Кто?

Хозяин таверны был сама прелесть. Своим вопросом он сразу убил трех зайцев: согласился на предложение, дал понять, что располагает необходимыми возможностями, и показал, что уяснил суть моего заказа.

– Двое. Стол в секторе от двух до трех часов.

– Как?

Черт! Я забыл, что хозяин таверны не имеет никакого отношения к нашей специальности, а потому профессиональный сленг диверсантов звучит для него как феня в ушах человека, впервые переступившего порог тюрьмы.

– Впереди справа от тебя, там, где картина. Два скандинава.

(Картина – это было круто сказано! Над головами топтунов висела мазня шизофреника, засиженная мухами до непотребного вида.)

– Каталавэно,[53]– грек "сфотографировал" взглядом псевдоблизнецов. – Пятьсот мало, – резюмировал он увиденное. – Удвойте ставку – и по рукам.

– Жадность фраеров губит, дядя, – гнусно осклабился я и отхлебнул прямо из бутылки, только что открытой греком. – Шестьсот, и только потому, что мне нравятся люди твоего типа. Ты так напоминаешь моего любимого дедушку…

– Девятьсот – просто из-за уважения к вам. – Грек смотрел с видом ребенка, который вот-вот описается.