Я подхожу к двери, бессмысленно гляжу в сад сквозь стекло. В гостиной нам было бы удобнее, но никто не предложил, чтобы мы туда перебрались. Мы пробыли тут почти весь день: Джесс, мама с папой, Иззи с Йеном и Клео, – сидя вокруг стола; я, Джош, Эми и Нельсон – прислонившись к разделочным столикам, сжимая в руках чашки и кружки с горячим питьем, которое никто сейчас не хочет пить. Заходил Макс, заходила Кирин, но они уже ушли, унося с собой свою негромкую скорбь.

Мёрфи ковыляет ко мне, становится рядом. Макс привез его утром, и пес с тех пор почти не отходит от меня. Мими куда-то ускользнула, словно понимая, что ее присутствие – постоянное напоминание о Марни. Я плохо себе представляю, когда приехала Эми. Утром был момент, когда Джош спросил, можно ли ему сказать ей про Марни и можно ли ей к нам зайти. Мы, конечно, ответили, что да, можно. Он сейчас нуждается в ней больше, чем в нас. Она одна может утешить его так, как ему нужно. Дать ему то утешение, в каком нуждаемся мы с Ливией. Только вот для нас с Ливией оно сейчас недостижимо.

Никто об этом не упоминает, но всем прекрасно известно, почему она со мной не разговаривает. Все знают эту историю – как я, несмотря ни на что, позволил празднику идти своим чередом. Нельсон знает почему. Насчет остальных я не уверен. Я посматриваю на него, и воспоминание о нашем с ним утреннем разговоре помогает мне переносить волны ненависти, исходящие от Ливии.

– Даже представить себе не могу, каково это – переживать такое одному, – тихо сказал он тогда. Он подошел и встал рядом со мной вскоре после того, как я вышел наружу, потому что мне захотелось простора. – Почему ты не сказал Ливии, как только заподозрил, что Марни могла лететь тем рейсом? – В его голосе не было порицания – только любопытство.

– Потому что я понимал – как только она узнает, это навсегда изменит ее жизнь. Как только что изменило мою. – Я наклонился вперед, чтобы он не видел моего лица. – У меня слов не хватает, я не могу тебе описать, что это такое – жить, зная, что твой ребенок почти наверняка погиб. Мне просто хотелось как-то… остановить этот ужас, хотя бы на время. Пусть Ливия нормально отметит свой праздник, пусть она урвет эти последние несколько часов счастья.

– О господи, Адам.

– Я думал: если Марни уже нет… – Тут я ненадолго умолк. – Если уж начистоту, скорее всего, я в глубине души знал, что ее нет. Потому что иначе она бы давно позвонила. И видимо, я думал: если Ливия узнает прямо сейчас, это ничего не изменит для Марни. Нам уже поздно мчаться к ней, чтобы с ней побыть. Ливия меня обозвала трусом. Она думает, я оттягивал звонок в авиакомпанию до конца праздника, потому что… ну, ты знаешь, я им позвонил только после того, как все кончилось… она думает – у меня не хватало смелости услышать правду. И не хватало смелости сказать ей. Может, она и права. Может, я сам себе врал все это время.

– Ты должен был сказать мне, – заметил Нельсон.

– А я чуть не сказал. Когда мы сидели на садовой стенке. Когда ты скрывался от Роба. Но я понимал – сначала мне надо сказать Ливии.

Это мысленное повторение разговора с Нельсоном и упоминание Роба что-то всколыхнули в мозгу. Где, кстати, этот самый Роб? Разве он не должен быть тут, сидеть с нами на кухне? Его отсутствие очень заметно. Нельсону тоже так кажется: когда Джесс недавно выходила, он последовал за ней, и они о чем-то тихо переговаривались – не настолько тихо, чтобы я не мог уловить имя Роба. С тех пор Нельсон то и дело пишет эсэмэски. И даже Джесс пишет, деликатно пряча телефон под столом.

Вдруг она поднимает взгляд, и на лице у нее читается явное облегчение:

– Роб передает свои извинения, он уже сюда едет.

Я отворачиваюсь от окна, чтобы показать, что услышал ее, и вижу, как все молча кивают. Кроме Нельсона, который мрачно бормочет: «Давно пора». И кроме Ливии. Она встает из-за стола и молча выходит.

Ненависть на ее лице возвращает меня к кошмару сегодняшнего утра, когда я пытался сказать ей, что Марни погибла, а Ливия думала, что я пытаюсь рассказать ей о Марни что-то другое. Что-то такое, что она и так уже знала, что-то насчет отношений Марни с… Я закрываю глаза, силясь припомнить ее слова в точности. «Мне очень жаль, Адам, но это не Макс, это Роб».

– Ты нормально себя чувствуешь? – Отец уже поднялся на ноги и идет ко мне. – Может, присядешь на минутку?

– Нет… нет, все в порядке. – Тут я понимаю, что со страшной силой стискиваю дверной косяк. Опускаю руку, толкаю дверь, чтобы она открылась. – Мне просто подышать нужно.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Все в порядке.

Хотя, конечно, не в порядке. И у меня никогда не будет все в порядке. И будет еще менее в порядке, если то, что сказала Ливия… если это действительно так.

Марни с Робом. Марни – с Робом? Я расхаживаю по террасе взад-вперед, пытаясь как-то это осмыслить. Мёрфи встревоженно следит за мной из двери кухни. Нет, этого не может быть. Не может быть, чтобы это было так. Я хочу сказать, ну как это вообще может быть? Ливия говорила что-то насчет того, что Роб летал повидаться с Марни, когда он якобы ездил в Сингапур по работе. Но она ошибается, наверняка ошибается. Марни не стала бы, просто не стала бы, и Роб не стал бы, у него есть Джесс. Он бы никогда так не поступил с Джесс, особенно теперь, когда она больна. И даже если бы она не была больна. Мне надо поговорить с Ливией, спросить, почему она думает, что у Марни с Робом роман. Я пытаюсь вспомнить все, что она мне об этом говорила, но не могу. Вспоминаются только какие-то обрывки, да и то я не уверен, что правильно их запомнил. Но если Ливия права… Я стараюсь понять, что это может значить. Нет, я не в состоянии. Потому что мой мозг не в состоянии с этим справиться.

А потом я слышу, как он – Роб – идет к нам по садовой дорожке. Я иду к боковой калитке, чтобы дождаться его. Он распахивает ее, проходит внутрь, голова склонена в знак учтивой скорби, на носу темные очки, хотя солнце сегодня утром слабое. Он делает вдох, расправляет плечи, поднимает глаза и видит меня. Видит, что я стою здесь, поджидая его. После кратчайшей паузы он шагает ко мне, раскинув руки для объятия:

– Адам, старина…

Но мне надо знать наверняка, и я протягиваю руку и сдергиваю с него очки. Это движение застает его врасплох, у него нет времени приготовиться, спрятать свои чувства. Я всматриваюсь вглубь его покрасневших глаз, он глядит на меня в ответ, и в его взгляде я вижу вину – изо всех его пор сочится ее мерзкая вонь. Вина заливает его лицо багровым румянцем, заставляет его губы яростно, но беззвучно шевелиться: он отчаянно пытается подобрать слова, чтобы как-то опровергнуть то, что я сейчас вижу так ясно.

– Адам, я…

Я даже не думаю о том, что сейчас я его ударю. Я просто делаю это. Мой кулак врезается ему под подбородок, я сбиваю его с ног, и он заваливается на бок, шмякается об стену.

И я произношу лишь одно слово:

– Убирайся.

СЕРДЦЕ У МЕНЯ БЕШЕНО КОЛОТИТСЯ. Я смотрю на все это из окна спальни. Вижу, как Адам идет к калитке. Мне приходится выгнуть шею и прижаться лицом к стеклу, чтобы проследить за ним до конца. До того места, где он останавливается. Меня тошнит при мысли, что сейчас я увижу Роба, но мне надо знать, усвоил ли Адам хоть что-нибудь из того, что я рассказала ему про Марни. По-моему, нет. Я знаю, что персональный ад, в котором он растворился, когда я ему это рассказывала, не имел никакого отношения к мыслям о том, что у нашей дочери связь с Робом. Он пребывал в этом аду, потому что с ужасом думал, как он скажет мне, что она мертва. Мертва. Я до сих пор не могу в это поверить, хотя все, кто сидит рядом со мной за кухонным столом, заверяют меня, что это правда, потому что иначе зачем бы им здесь быть?