Катц пошел по тропинке, начинавшейся там, где он поставил машину. Она вела еще к одному строению.

Часовня, понял он, когда подошел поближе. Примитивная часовенка, а рядом – маленький погост. Всего две могилы, обе с чугунными крестами и фотографиями в остекленных овалах. На одной из них пожилая чернокожая женщина лежит в гробу, завернутая в белое полотно. Он прочитал надпись: Мари Бенуа, родилась двадцать шестого сентября 1921 года, почила вечным сном одиннадцатого ноября 1978 года. На другой фотографии мальчик-мулат, тоже в гробу. Здесь имени нет, только даты рождения и смерти: 1963–1979. Мальчик очень похож на Кристофера Клингберга.

По пути назад его сопровождали тучи москитов. Темнота обрушилась мгновенно, будто где-то там, на небе, повернули выключатель. Ни луны, ни звезд. Тучи становились все гуще, все тяжелее. Опять ему на глаза попались небольшая стая бродячих собак – они стояли на обочине, угрожающе рычали и показывали клыки. Но стоило Данни поднять с земли камень, тут же удрали врассыпную.

И началась гроза. Большие ветвистые молнии вспарывали темный небосвод, освещая на мгновение горы ярким белым светом, как вспышки магния. Дождь начался не сразу, сначала упали несколько теплых капель, но очень быстро обрушился настоящий ливень, холодные и острые струи хлестали ему в лицо. Порывы ветра стали все сильнее и чаще, они прижимали траву к земле то тут, то там, как будто по плантации носились невидимые чудовища.

Катц добежал до дома и поднялся наверх, в единственную приведенную кем-то в относительный порядок комнату. Зажег свечи в канделябре рядом с кроватью, вытер голову и закрыл окна и ставни, прислушиваясь к непрестанной барабанной дроби дождя по крыше. Взял в руки телефон. Заряда почти не осталось, и подзарядить негде. Если Клингберг собирается ему позвонить, пусть звонит немедленно. А может, он и не собирается ему звонить.

Данни, не раздеваясь, лег на постель и уставился на рваный балдахин.

Теперь он вспомнил.

Подружка Клингберга в Упсале… как ее звали? Ингрид?

Месть героина… героин перфорировал его память, пробивал в ней дыры, одну за другой, и через эти дыры похищал важную информацию.

Последний семестр в Упсале. Они тогда все время были вместе – Клингберг и его подростковая любовь, девушка из школы-интерната в Сигтуне. Роман продолжался несколько месяцев, потом она уехала во Францию изучать язык, и, насколько Данни было известно, на этом все кончилось.

Она приходила в их комнату в общежитии. Клингберг по-дружески просил Катца погулять несколько часов. Он шел в кондитерскую Оффандаля и за полдюжиной чашек черного кофе учил русские падежи и бесчисленные исключения из правил. Потом возвращался в общежитие и в их взглядах читал странную смесь стыда и удовлетворения.

Такая же, как и Джоель, из очень богатой семьи. Ездила на красном «порше-каррера» – подарили родители по случаю окончания гимназии.

Как-то раз, в мае… да, в мае – странно, он вспомнил месяц без всякого напряжения – в их коридоре в общежитии набирала обороты студенческая вечеринка. Катц случайно оказался рядом с ней на балконе. Угостил «Галуаз», шутил что-то по-французски – гимназический трехгодовой курс он закончил меньше чем за год. Она мерзла, и он укрыл ей плечи своей кожаной курткой. Пили какой-то драгоценный, двадцати с лишним лет выдержки, виски, она стащила его из дому. До встречи с Клингбергом он даже и не слышал о таком виски. Вся их жизнь настолько отличалась от его собственной, что казалась совершенно чужой – с этим беззаботным лингвистическим туризмом, семейными поместьями, спортивными машинами, личными шоферами и никогда не иссякающими деньгами.

Он запустил руку ей под юбку – край трусиков был уже влажным. Ни на секунду не прекращая рассказывать французские анекдоты, приподнял плотно облегающую ткань и осторожно провел пальцем по промежности, горячей и скользкой. Повернулся и закрыл ее спиной, чтобы никто из комнаты не видел, что происходит на балконе.

Был ли он под кайфом? Может быть… выкурил джойнт или что-то в этом роде. В те времена случалось, что он нарушал данное себе слово, но как-то все обходилось. Во всяком случае, память не сохранила раскаяния и стыда за рецидив. Но уж во всяком случае, никакими моральными императивами он себя не обременял. В то время уж точно. Тогда он смотрел на это, как Робин Гуд на налоговую политику: взять у богатых и отдать бедным.

Тем более, что тогда ничего, кроме презрения, к Клингбергу, он не испытывал: трус, зубрила… теперь уже не вспомнишь, но вполне возможно – просто хотел насолить им, черт бы побрал их безмятежное существование.

Она приехала два дня спустя, в субботу, когда Джоель гостил у деда в Юрхольмене. Почему-то выбрали постель Клингберга. Потом она расплакалась, вдруг начались муки совести.

В воскресенье вернулся Клингберг. Катц даже не озаботился замести следы. В постели Джоеля лежала упаковка от презервативов, забытая ею шаль валялась на полу. Клингберг спросил – неужели правда, а Данни расхохотался в ответ. Не понимаю, сказал тогда Клингберг. Уходя, обернулся в дверях – ты единственный человек, которому я верил.

Вот она откуда, эта фраза. Чтобы угадать сарказм, надо знать ее происхождение.

Вскоре после этого они закончили школу военных переводчиков, демобилизовались, и Катц был совершенно убежден, что они с Клингбергом никогда больше не встретятся.

Он проснулся ночью от барабанного боя. Эта фотография на могиле… неужели это и в самом деле Кристофер? И если да, то как это может быть? Данни опять вспомнил Ингрид. Тогда эта история не казалась ему важной: случайная связь, одна из многих, и никаких угрызений совести по этому поводу он не испытывал. Что ж, таким он был тогда, и именно потому, что он не придал приключению никакого значения, оно начисто стерлось из памяти. Правда, не без помощи многочисленных наркотических загулов в последующее десятилетие.

Непогода утихомирилась, может быть, временно. Он лежал с открытыми глазами и прислушивался к барабанам. Бесконечная дробь, с безукоризненным и причудливым ритмом, отличающим негритянскую музыку. Посмотрел на телефон на тумбочке – немного заряда еще осталось. Но теперь он был уверен: Клингберг больше не позвонит.

Встал и оделся. Шорох тараканов на полу. Он еще вчера их приметил – большие, черные, похожи на средневековых рыцарей. Катц никак не мог сосредоточиться – его переполняло чувство абсолютной нереальности происходящего. Как он сюда попал… где все это началось.

Он вышел на улицу.

Пейзаж тоже нереален. В просветах между паутиной облаков – крупные незнакомые звезды. Барабанная дробь звучала теперь как-то не так, хотя определить, в чем заключается это «не так», он не мог.

Данни пошел мимо бараков к плантации. В темном небе с непостижимой скоростью проносились летучие мыши. Они уворачивались от статных ветвей высаженных когда-то королевских пальм, кувыркаясь, как воздушные акробаты. Над горизонтом на невидимой нити висела большая, налитая мертвым восковым свечением луна. Серебристая трава напоминала волчью шерсть, безмолвно и угрожающе шевелящуюся в лунном сиянии.