Но Зеб же выбрался оттуда. Может, и Даррелу удастся. А мы в паре с икснетом пособим ему.

— Отцу Даррела ничего не известно, — признался я.

Теперь плакала мама. Ей, как истинной британке, это давалось с гораздо большим трудом. Она издавала тихие, икающие звуки, и слышать их было мучительно.

— Ты должен рассказать ему, — с трудом произнесла мама. — Должен!

— Я расскажу.

— Но сначала пусть твой отец обо всем узнает.

Рабочий день папы больше не заканчивался в один и тот же час. После консультаций — у его клиентов в Силиконовой долине заметно прибавилось заказов, поскольку дээнбистам требовалось перерабатывать все больше электронной информации со всего полуострова — ему приходилось преодолевать неблизкий путь до Беркли, так что домой он мог вернуться в любое время между шестью вечера и полуночью.

Но сегодня мама позвонила ему и велела отправляться домой немедленно. Видимо, папа пытался возражать, поэтому она повторила твердым голосом: немедленно!

Когда он приехал, мы все расположились в гостиной вокруг кофейного столика, в центре которого лежала записка Зеба.

Рассказывать во второй раз оказалось много легче, наверное, потому, что тайна перестала быть тайной. Я ничего не приукрасил, ничего не скрыл, а просто облегчил душу.

Хорошо знакомое выражение «облегчить душу» до сегодняшнего дня не имело для меня никакого значения. Только теперь мне стало понятно, как тяжело носить в себе бремя невысказанного, как терзала мою душу тайна, как отравляла сознание страхом и стыдом, заставляя меня быть таким, каким я заслуживал презрение Энджи.

Папа слушал молча, с каменным лицом, напряженно выпрямившись, будто шест проглотил. Я протянул ему записку Зеба, он прочитал ее дважды и медленно вернул на столик.

После этого встал, покачал головой и направился к двери.

— Ты куда? — с тревогой спросила мама.

— Прогуляюсь, — с запинкой ответил папа надломленным голосом.

Мы с мамой смущенно переглянулись и остались ждать его возвращения. Я попытался вообразить, что сейчас творится в отцовской голове. После взрывов он стал другим человеком, и, по словам мамы, перемена произошла в те дни, когда оба прощались со мной, думая, что я погиб. Отец придерживался твердого мнения, что террористы чуть не убили его сына, и ненавидел их до безумия.

До такой степени безумия, что послушной маленькой овечкой становился в стадо и выполнял любые указания ДНБ, позволял погонять, контролировать себя.

Но теперь он знал, что дээнбисты бросили меня за решетку, что в «Гуантанамо» они держат в заложниках других детей города Сан-Франциско. Теперь для меня все стало на свои места. Ну конечно, ведь и меня с мешком на голове тоже отвезли на Остров Сокровищ! Куда еще можно доплыть от Сан-Франциско на катере за десять минут?

Вернулся папа. В таком взбыченном состоянии я его еще никогда не видел.

— Ты должен был сразу рассказать мне! — зарычал он с порога.

Мама поспешно шагнула между нами.

— Не надо перекладывать вину на Маркуса, — сказала она. — Виноваты те, кто похищает и запугивает людей.

Папа мотнул головой и даже притопнул с досады.

— Я не перекладываю вину на Маркуса. И прекрасно понимаю, кто виноват. Я виноват! Я и проклятый ДНБ. Так, обувайтесь и одевайтесь, мы уходим!

— Куда?

— К отцу Даррела. А после навестим Барбару Стрэтфорд.

Это имя показалось мне знакомым, но я не помнил, где его слышал. Может, одна из давнишних родительских приятельниц, просто имя вылетело из памяти?

Мы ехали к дому Даррела. Я всегда чувствовал себя неловко в обществе его отца, бывшего военно-морского радиста, который и у себя в семье установил порядки, как на боевом корабле. Даррел с малолетства знал азбуку Морзе, чему я всегда завидовал. Именно поэтому послание Зеба не вызывало у меня сомнений. Однако, помимо азбуки Морзе и других клёвых примочек в том же духе, отец Даррела установил в доме железную армейскую дисциплину, такую же бессмысленную, как казарменные «отбивы» для одеял заправленных солдатских коек или обязательное бритье два раза в день. Тут уж Даррелу не позавидуешь.

Когда его матери обрыдло жить в казарме, она уехала к своим родителям в Миннесоту. Даррелу к тому времени исполнилось десять лет. С тех пор он навещал мать в летние и рождественские каникулы.

Я сидел на заднем сиденье папиной машины и смотрел ему в затылок. Мне было видно, как напряжены мышцы у него на шее и играют желваки, когда он яростно стискивал зубы.

Мамина ладонь лежала у папы на руке, а вот меня успокоить и ободрить было некому. Если б я мог позвонить Энджи! Или Джолу. Или Ванессе. Наверное, я так и сделаю — пусть только закончится этот тяжелый день.

— Представляю, как он сходит с ума от мыслей о сыне, — сказал папа, вращая руль на головокружительном серпантине дороги, взбирающейся по склону горы Твин-Пикс к небольшому двухэтажному дому отца Даррела. Свет фар упирался в обычный для ночного Сан-Франциско туман, окутывавший раздвоенную горную вершину. Каждый раз на очередном вираже за окошком внизу передо мной открывались чаши долин, наполненные мерцающими и дрожащими сквозь дымку россыпями огоньков большого города.

— Этот дом?

— Да, — подтвердил я, — этот. — Я безошибочно узнал дом, в котором за долгие годы бывал многократно, хотя с последнего раза минуло несколько месяцев.

Втроем мы вышли из машины и некоторое время неподвижно стояли, выжидая, кто возьмет на себя смелость позвонить в дверь. К моему удивлению, это сделал я.

Затаив дыхание, мы молча постояли еще с минуту. Я опять нажал кнопку звонка. Машина отца Даррела стояла в проезде к дому, в гостиной горел свет. Я уже собирался позвонить в третий раз, но тут дверь отворилась.

— Маркус? — Я помнил отца Даррела совершенно иным. Сейчас он был небрит, в домашнем халате, с покрасневшими глазами и отросшими ногтями на пальцах босых ног. Тело обрюзгло и прибавило в весе, под твердой челюстью морского волка вырос вялый второй подбородок. Поредевшие волосы свалялись и торчали клочками.

— Здравствуйте, мистер Гловер, — сказал я. Мои родители подошли и встали у меня за спиной.

— Привет, Рон, — сказала мама.

— Здорово, — сказал папа.

— И вы здесь? Чего вам?

— Может, пригласишь в дом?

Гостиная выглядела, словно из телевизионного репортажа о брошенных детях, проживших взаперти целый месяц, пока им на помощь не пришли соседи: повсюду валялись пустые коробки из-под замороженных продуктов и бутылки из-под сока, пивные банки, миски с заплесневевшими остатками какой-то кашицы и старые газеты. Под ногами что-то хрустело, разило кошачьей мочой, хотя и без нее смрад стоял, как в туалете автобусной станции.