Тут мы с Кешкой заволновались, и он говорит, что можно по трубе подняться и по крыше уйти. А Глазастая вдруг встала, открыла входную дверь и говорит Куприянову:

— Входи, ищейка проклятая.

— Ну ты, полегче! — Куприянов вошел, оглядел нас. — А я-то думал, они уже улетели. А тут подарок — вы в полном составе. Предлагаю мировую, без всяких последствий. Все аккуратно и добровольно возвращаются по своим местам. И будто ничего не было.

— Кто вам поверит? — спрашивает Глазастая.

— Давайте Куприянова свяжем, — вдруг предлагаю я, заношу над его головой чугунную сковороду и жду команды Глазастой. — В рот кляп. И бежать.

— Дельное предложение, — замечает Кешка. — И Каланчу к нему присоединить.

— Послушай, Глазастая, — говорит Куприянов. — Твой же папаша ни шума, ни огласки не желает. Вот вам и гарантия.

— А Зойку не тронете?

— А кому нужна эта шалава? — Он даже не посмотрел на меня.

Наступила гробовая тишина. Все уставились на Глазастую — за ней было решение. Я думала в это время про бедного Колю.

Но тут Кешка встает и твердым голосом произносит:

— Ты как хочешь, Глазастая, а я обратно не пойду.

— А ну заткни пасть, христосик! — злится Куприянов. — С тобой разговор короткий. Вызову «Скорую», с дружками повяжут тебя и уволокут.

Вижу, Кешка страшно нервничает, не знает, что ему делать, и я за него нервничаю, шепчу ему на ухо: «Беги!»

Кешка делает несколько шагов к двери, а Куприянов выхватывает пистолет и командует: «Ни с места!» Кешка замирает. А тот берет трубку, чтобы набрать номер психушки, но тут на рычаг аппарата почему-то ложится рука Каланчи.

— Ты что, падла, куда лезешь? — замахивается на нее Куприянов.

— Ты звонить не будешь… — Меня поразило, что она ему говорит «ты».

— Что?! — орет Куприянов.

— А то. Позвонишь — сам сядешь, — спокойно отвечает Каланча. — Я тебя посажу. Я беременна от тебя, а мне только пятнадцать. Сядешь как миленький на восемь лет. Вот будет весело!

Тут наступает полное молчание. Все смотрят друг на друга — рожи отпадные. Глазастая впервые в жизни даже розовеет.

— Блефуешь, зараза! — Куприянов бросается на Каланчу, но мы трое оттаскиваем его.

— Имеется справка от гинеколога, — гордо заявляет Каланча.

Балдею, хочу сесть, но падаю мимо стула. Глазастую ничем не удивишь.

— Так вот, — говорит она менту, — мы через пару дней уедем, а ты от меня передашь этому, моему отцу, записку. И он тоже успокоится.

— А как же я ему все объясню? — почти плачет рыженький.

— Как хочешь. А теперь вали отсюда, пока я не разозлилась. Мы опасные детки, с нами лучше не связываться.

Куприянов тут же выметается, а мы еще долго пьем чай и хохочем.

— У нас даже стукачки не такие, как у них, — говорит Глазастая. — У нас они верные люди. — Она наклоняется и, шутя, дает Каланче подзатыльник. Каланча довольна.

25

Мы ехали за Колей. Его специнтернат находился в пятидесяти километрах от города. Погода была плохая: шел дождь, и грязные капли жалобно стекали по окнам быстро едущей электрички.

Глазастая посадила нас порознь. Меня — впереди всех, а сама сзади, чтобы был обзор. Я думала все время про Колю. Сердце прыгало от волнения, во рту пересохло.

Потом мы шли по рыжему полю, в конце которого, на опушке леса, стоял двухэтажный кирпичный дом, огороженный высоким железным забором. Кешка нес небольшой складной стул и папку с бумагой. Он собирался для конспирации изображать художника.

Когда до дома осталось метров двести — триста, Глазастая сказала:

— Кто придумал это чертово поле? Здесь даже спрятаться негде.

— Не волнуйся, — ответил Кешка. — Я все окрестности изучил. Мы уйдем через лес на шоссе…

— И лови ветра в поле, — быстро закончила я и некстати хихикнула.

Потом мы замолчали и так дошли до самой ограды. Я прижалась к железным прутьям, а Глазастая спряталась за кустами на опушке.

Около дома играли дети. Коли среди них я не увидела.

Кешка поставил свой стул, открыл папку, достал карандаши и стал рисовать.

А я во все глаза высматривала Колю.

— Ну как? — кричит Глазастая.

— Его нет, — отвечаю, а у самой сердце бьется как сумасшедшее. Пугаюсь, что не узнаю Колю, боюсь, что он не узнает меня, не понимаю, как мы его позовем.

Кешка утверждает, что все дети любопытные и они обязательно подойдут посмотреть, что он рисует.

Вдруг дверь хлопает, и появляется Коля. Кричу Глазастой: «Он!» Я его по пальто узнала и по вязаной красной шапочке.

Следим за передвижением Коли: вот он спрыгнул с одной ступени, потом со второй.

Дети друг к другу не подходят, каждый живет своей жизнью.

Иногда между ними возникают молчаливые драки — видно, из-за игрушек.

Коля стоит один, оглядывается по сторонам, но нас не видит.

Кешка торопливо складывает лист белой бумаги и пускает голубя в сторону Коли. Никакого внимания. Глазастая выходит из укрытия и становится рядом со мной, вижу ее лицо, крепко сжатые губы и глаза, полные отчаяния.

Губы шепчут: «Коля, Коленька, иди ко мне, посмотри на меня!» Но Коля нас не видит.

— Давай я махну через изгородь и приведу его, — предлагаю я.

— Опасно, — отвечает Глазастая. — Их наверняка предупредили. Может, они за нами уже следят.

И точно, в цель попала. Из дома выходит женщина в телогрейке и решительным широким шагом направляется к нам. «Все, — думаю, — пропали!»

— Не обращайте на нее внимания, — предупреждает Глазастая.

Женщина подходит и спрашивает:

— Вы что здесь столпились? — Она говорит как-то странно, с трудом выговаривает слова.

— Мы из художественного училища. Понравился пейзаж с вашим домом, — весело отвечает Глазастая.

— Вот рисуем. — Кешка протягивает ей свой рисунок.

Женщина больше ничего не спрашивает, смотрит на нас с подозрением, но потом все же уходит.

— Тоже глухонемая, — говорит Глазастая.

Зато теперь нас замечают дети, все, кроме Коли.

Вот невезуха! Но я стараюсь не отчаиваться и сую каждому из них по конфете. Они берут охотно, тут же разворачивают и жуют.

Просовываю руку и подбираю фантики, чтобы не оставлять следов. Один мальчик что-то недовольно мычит, вырывает у меня фантики и убегает к дому, за ним все остальные.