Но что это?… У Зойки от страха стало двоиться в глазах. На подушке появилось две головы.

Зойка протерла глаза и снова посмотрела. Все равно две головы! Еще ничего не понимая, она сделала несколько шагов вперед. Она приближалась к тахте, головы на подушке приобретали определенные контуры. И вдруг страшное мгновенное открытие — Зойка увидела, что на подушке рядом с головой Кости лежала голова Ромашки!..

Как она не заорала — неизвестно, но внутри у нее все оборвалось. Они были прикрыты простыней, но плечи у обоих были голыми, а Ромашка даже не прикрыла грудь, и Зойка видела ее. Неизвестно, сколько она так простояла. Застыла, слегка вздрагивая и пощелкивая зубами. Не помнила, как вышла, открыла дверь и захлопнула. Громко ли, тихо — ничего не помнила. Но только вставила ключ в собственную дверь — та неожиданно открылась, и перед ней предстал всклокоченный, босой, в одних трусах Степаныч.

— Ты где была, бесстыдница?! — И, не дожидаясь ее слов, отвесил тяжелую пощечину, не рассчитывая собственной силы.

Зойка отлетела в угол. Подол рубахи задрался у нее выше колен, и Степаныч увидел, что она голая. Он отвернулся и ушел, низко склонив голову.

Всю ночь Зойка не спала: думала, как ей жить дальше? Ничего не придумала, встала утром и ушла в училище. В тот день ей не хотелось возвращаться домой. Она боялась встретить Костю. Не знала, как ему смотреть в глаза, что сказать и сделать. В конце концов, если разобраться честно, он даже не обманывал ее. Он ведь ничего ей никогда не говорил и ничего не обещал. Но от этого Зойке тоже легче не было.

Все это жгло ее нестерпимо. Она долго ходила по улице. Стояла ранняя осень. Мелкий дождь успел прибить к земле всю грязь, скопившуюся за лето, и превратил ее в липкую жижу. Прохожие скользили и пытались удержаться за мокрые стены домов, потемневших от долгой сырости. Иногда Зойка бросалась от отчаяния бежать — и бежала до тех пор, пока хватало дыхания, а потом, как рыба, выброшенная на сушу, дышала, прижавшись где-нибудь к холодной стене. Ей надо было загнать себя до изнеможения. Чувствуя, что она уже падает, Зойка шла домой.

Так продолжалось несколько дней. Она загоняла себя и возвращалась домой. И вот однажды, так укатав себя, Зойка упала дома на кровать, машинально открыла книгу и начала читать. Раньше с ней этого никогда не бывало, и Степаныч со страхом смотрел на своего любимого ребенка, который ночи напролет все читает и читает. И неизвестно, спит ли она вообще? Он заглядывал к ней, но бесшумно, боясь нарушить ее покой. Он ненавидел себя, он с презрением смотрел на собственную руку, которая ударила Зойку, и даже в сердцах плюнул на нее, как будто она сделала это сама.

И вот однажды, выйдя из лифта, Зойка вдруг столкнулась нос к носу с Ромашкой. Ромашка ей улыбнулась и независимой походкой направилась к лифту. И вдруг Зойка, не зная почему, набросилась на нее с криком: «Ах ты, тварь!.. Ах ты, любительница секса!» И рвала ее перышки, ее два крылышка, которые у нее были так умело и ловко подстрижены.

Ромашка так отчаянно закричала, что выскочил Костя. Он увидел Зойку, которая, словно звереныш, вцепилась в Ромашку, и ее никак нельзя было оторвать. Но Костя все-таки оторвал и повел плачущую Ромашку обратно к себе. В дверях Ромашка остановилась и крикнула: «Тебе кино надо посмотреть про Чучело — увидишь свое отражение. Уродина!»

Зойка ворвалась домой. В ярости она не знала, что ей делать. Почувствовала, что сейчас она способна убить себя или еще кого-нибудь или просто разбить собственную голову о стену. И тут ее схватил Степаныч и крепко-крепко сжал. Она рвалась из его рук, дрыгала ногами, вопила как сумасшедшая, а он ее не выпускал, и только непривычные слезы накатились на его глаза и струйками побежали по грубым, дубленым щекам, ища ложбинки в морщинах около рта, и он слизывал их языком.

Неожиданно появился Костя, но Степаныч так свирепо посмотрел на него, что тот вылетел в одно мгновение. А Степаныч еще очень долго сжимал Зойку, может быть, час, а то и больше. Руки у него онемели, а Зойка все билась и билась, вздрагивала в конвульсиях, но потом вдруг остыла, успокоилась, опала.

Он поднял ее и, как маленькое дитя, — до чего же он ее любил! — пронес на кровать, раздел и уложил. Ночью он услышал рыдания. Глубокие, затяжные. Сначала он не хотел идти, но рыдания не прекращались. Он слышал, как она прошла в ванную, долго там умывалась, а потом сама пришла к нему.

Он никогда не забудет этого ее прихода, до дня своей смерти. Вдруг в проеме дверей появился его ребенок, изменившийся до неузнаваемости. Ее озорное девичье лицо, на котором каждый улавливал едва сдерживаемую постоянную улыбку, озарилось новым светом. Это было лицо девочки, подростка, которая превратилась в девушку. Она подошла к Степанычу и ткнулась ему в грудь.

А Костя после всех этих событий исчез. Где он скрывался, не знал никто. Но не прошло и нескольких дней, как Ромашка нашла парней, которые подстерегли и избили Зойку. И ее с сотрясением мозга отвезли в больницу, где она провалялась целых три недели.

Когда Зойка вышла, с Костей все было по-прежнему, вернее, его не было нигде, словно он растворился в пространстве. Что только Лизок не делала: заявляла в милицию, давала сообщение в газету с его фотографией, передавала по местному телевидению. Костя не откликался, и никто его нигде не встречал.

Зойка даже Ромашке, этой стерве, позвонила, но та ответила весело, что ничего о нем не слышала, а если он ей ребеночка заделал, то она его Зойке подбросит. И захохотала над своей остротой.

А жизнь Зойки разворачивалось со страшной силой, и ей надо было свою боль о Косте победить, если это возможно. Она составила план бегства Глазастой из психушки. Все в строгой тайне. Достала напильник и ломик, чтобы передать их Кешке. Тот ночью выломает тюремную решетку на дверях в отделение Глазастой — там же настоящая тюрьма, — а сам ляжет спать, будто он ни при чем. А Глазастая вылезет в Кешкин взлом и отправится на встречу с Зойкой — она ее будет ждать на улице возле дыры в заборе.

Чем ближе день побега, тем больше Зойка впадает в лихорадку. Ничего не соображает, все время в отключке: думает только про побег. Степаныч, например, ей говорит: «Я тебе вчера картошку поджарил, а ты не съела». А она в ответ: «Картошку? А зачем?» Естественно, он смотрит на нее как на сумасшедшую. А она уже включилась, юморок ему подбрасывает: «Степаныч, ты прямой как линейка — шуток не понимаешь». Он строго замечает: «Может, я и линейка, но все-таки твой отец, и ты, Зойка, не иначе, опять впуталась в какую-то подозрительную историю.

Смотри, умная, вовремя подай сигнал, когда тебя надо будет спасать». А она перестала спать, ночи напролет сидит на кровати и смотрит в стену. Что-то будет? Предчувствует страшное, но остановиться никак нельзя!

Кешка, между прочим, велел Зойке еще купить банку меда, он собрался медом смазать стекло в дверях, чтобы оно не звякнуло в ночной тишине, когда он его выбьет. Стекло на самом деле, склеенное медом, не звякнуло, но в спешке он осколки вынул не все, ему еще надо было подпилить и выломать решетку. Он работал как дьявол, так увлекся, что обо всем забыл.