– Рю-ю-ю-мочках! – мечтательно сказал Лавров, задумавшись.

– Да не рюмочках, а каблуках-рюмочках! – поправил Олег и продолжил: – Да, и чтобы мы смотрели балет – ничего не понимая, но очень любя друг друга. Высокое искусство, и скрип театральных стульев, и шампанское в антракте. А после спектакля мы посидели бы в Литературном кафе на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, где в девятнадцатом веке была кондитерская Вольфа и Беранже, в которой бывал Пушкин и откуда он отправился на дуэль на Черной речке.

Анабель не понимала и половины из того, что говорил этот мужчина из России, но слушала его с таким вниманием и такой теплотой, как не слушала еще никого в своей молодой жизни.

– А затем мы бы сели на джазовый теплоход, – не останавливался Олег. – И смотрели бы с воды развод петербургских мостов, потому что это настоящее чудо света. А потом нам некуда было бы идти, потому что поздно, у нее и у меня квартиры на северном берегу, а все мосты уже развели. А кафешки в такое время уже все закрыты. И нам пришлось бы просто гулять по ночному Петербургу, жарко прижимаясь друг к другу, а желтые огни фонарей горели бы, полосами отражаясь на мокром от машин-поливалок асфальте, и мы бы млели от красоты и от счастья, и целовались бы горячими губами.

У Анабель слегка закружилась голова от представленной картины, но ее сладкие мысли бесцеремонно прервал Лавров:

– Это здесь лето, Олег, а у нас на родине зима, – и возразил, и поддержал его настроение Виктор. – Вот я хотел бы, чтобы Новый год подкрадывался, чтобы раскисшие сугробы на тротуарах Крещатика и чтобы на голове была шапка-ушанка старшего брата, чтобы мандарины и лимонад по тридцать копеек, ведь не было и нет напитка вкуснее того «военторговского» лимонада по тридцать копеек!.. И пребывать в блаженной уверенности, что я, советский школьник, все знаю про добро и зло, про папу и про маму, про вчера, сегодня и завтра. И чтобы коммунизм близко, а капитализм очень далеко, за границей. Чтобы были школьные друзья и дворовые товарищи, чтобы во Дворце пионеров была елка, чтобы на елке Дед Мороз раздавал подарки тем, кто расскажет стишок. Чтобы я не таскался по странам и весям в поисках какого-то эксклюзива, мучительно подсчитывая, окупится ли этот сюжет или фоторепортаж.

Этого мужчину Анабель вообще не поняла. Он говорил о таких вещах, о которых она не имела ни малейшего представления.

Лавров повернулась к Осинскому и мягко продолжил:

– Думаешь, там, в Афгане, когда мы с тобой ныкались в таком же гроте, я хотел такой жизни? Нет. Просто детство кончилось, просто кончилось счастливое советское детство, – с горечью закончил он и тут же воскликнул: – Доброе утро, друзья мои! Пора выбираться отсюда, пока еще есть силы.

Виктор попытался ногой продавить снег, загромоздивший проход, но не тут-то было. Грот был накрепко завален камнями.

– Вот сюда свети, Анабель, – попросил Лавров, достал арабский нож и принялся тычками прощупывать снежно-каменную массу. К нему присоединился Олег с таким же ножом. Лицо Осинского покраснело от усилий. Когда он выкатил на себя большой валун, из горла вырвался хриплый вздох, а на шее запульсировала жилка. Виктор пытался расшатать еще один камень: он надавливал двумя руками на рукоять ножа, большие суставы на его пальцах напряглись и побелели.

– Неужели мы теперь останемся здесь, похороненные заживо? – всхлипнула Анабель. В ее голосе звучало беспомощное отчаяние.

Осинский, кривясь от боли в ребрах, повернулся к девушке и проговорил:

– Мы обязательно выберемся. Даже не сомневайтесь. Мы с этим типом когда-то воевали вместе в горах Афганистана и не в таких переделках выживали… И меня, и его штопали и не раз. И видишь – живы.

– Что значит штопали? – не поняла девушка.

– Ты его шрамы видела? – спросил Олег.

– Не-е-ет. Он мне не показывал, – удивилась Анабель.

– Нашел что спросить, – буркнул Лавров.

– Ну-у-у, тогда это многое меняет, – обрадовался Олег наконец-то прояснившимся отношениям между Виктором и Анабель и отсутствию конкуренции на пути к сердцу девушки.

– Вы сегодня все утро говорите загадками, – обиделась девушка и надула губки…

Олег обмяк. Его большая светловолосая голова склонилась на выкопанный валун, плечи содрогнулись от нестерпимой боли. Лавров бросил копать, пододвинулся на коленях к боевому другу и молча похлопал его по плечу. Тот поднял мокрое лицо, под глазами у него были темно-фиолетовые круги. Сердце Анабель сжалось одновременно и от сострадания, и от нежности к Осинскому.

– Вы хороший человек! – сказала Анабель, всхлипывая.

– Это вы еще не все знаете, – с трудом ответил Олег. – Я иногда такой хороший, что сам себе радуюсь.

Они подарили друг другу долгий многозначительный взгляд.

– Воздух здесь, что ли, волшебный? Помнится, в склепе Гитлера вы были на «ты», – с улыбкой заметил журналист.

Наконец после долгих мучений мужчины расшатали и выковыряли на себя еще один валун. На его место тут же провалился снег, один из камней сильно ударил Виктора по пальцу, и он рефлекторно поднес его ко рту. Слизал кровь, взял у Анабель фонарь, посветил и снова принялся копать.

– А почему арабы так поступили? – вдруг спросила аргентинка. – Адольф ведь ясно дал понять, что у него теперь другие цели.

– Человеку легче все потерять, чем отказаться от своих идей о том, «как надо» и «как должно быть». У людей это случается сплошь и рядом, – с усилием произнес Осинский.

– Может быть, он боялся показаться нам смешным?

– Умный человек не боится показаться смешным. Если человек в состоянии посмеяться над собой, это говорит о его внутренней свободе.

– Услышав от Будды-Гитлера, что нацизм больше не актуален, арабам вообще ничего не надо было говорить, только слушать, – взгляд Анабель стал пугающим. Глаза казались озерками темноты. Более черными, чем сама чернота.

– Если бы люди говорили только тогда, когда им есть что сказать, человечество вообще разучилось бы говорить, – голос Осинского перешел в едва слышимый шепот.

Виктор, упершись ногами в стенку грота, выдавил очередной валун наружу. Луч солнца проник в убежище. Лавров высунул голову и при дневном свете внимательно разглядел крутой спуск с вулкана и две каменных глыбы, заваливших выход из грота. Щель, которую он выкопал, была не шире дыры в собачьей конуре. Ниже высились еще две ледяные глыбы, они стояли не очень близко к их гроту, но обзор закрывали. Вряд ли лед и снег простирались сильно ниже, но увидеть, так ли это, было невозможно.

В свете утреннего солнца склон Мелимойу производил мирное впечатление. Небо было ясное, базальтовые глыбы, загородившие проход, были влажными от начавшего таять снега. Виктор сгреб снег там, где почище, и попробовал его на вкус.

– Хорошо зимой: упал – и сразу приложил к ушибу лед, – грустно пошутил украинец.