С годами задача не становилась легче. С каждым новым увлекательным научным достижением в мире, казалось, появлялись тысячи новых ученых. И еще тысячи. Многие занимались одними и теми же вопросами и могли независимо друг от друга прийти к тем же выводам. Соблюсти во всем порядок и точно установить, кто что сделал первым, становилось почти невозможно.

Многие химики продолжали проверять гипотезу Дальтона о существовании в каждом веществе малейших элементарных частиц (атомов). Все больше ученых убеждались в этом, несмотря на полное отсутствие доказательств. Некоторые даже начали интересоваться тем, как эти атомы затем соединяются. Появился термин «химические соединения», и в конце 1850-х итальянский ученый выяснил разницу между атомами и молекулами. В 1865 году немецкий химик проанализировал вещество под названием «бензол» и обнаружил, что атомы углерода в нем образуют кольцо. Каждый год открывались новые химические элементы, их уже насчитывалось более пятидесяти. Многие химики изо всех сил старались понять логику, чтобы первыми систематизировать элементы в виде таблицы.

Атомами заинтересовались и физики, хотя и с другой точки зрения. Для них интерес к атомам был связан с активизировавшимися в те годы исследованиями в области энергии. Паровые двигатели пролили новый свет на этот вопрос.

Британец Джеймс Джоуль, сын владельца пивоваренного завода, еще в 1840-е годы указал верное направление. Друг и коллега Джоуля лорд Кельвин (тогда еще Уильям Томсон) предложил понятие термодинамики – применительно к тому, чем они занимались. Вывод заключался в том, что выделяемое тепло следует воспринимать как меру той скорости, с которой движутся атомы и молекулы в веществе. Лорд Кельвин среди прочего разработал шкалу термометра, основанную на этой идее. Теперь, в 1860-х, несколько ученых пытались сформулировать основополагающие законы термодинамики. Лорд Кельвин на довольно раннем этапе заявил, что благодаря этим новым достижениям науки можно будет вычислить точный возраст Земли.

Многое происходило в те годы. Казалось, наука продвигается вперед семимильными шагами.

В тот июльский день, когда в повестке дня значились эксперименты Нобеля с взрывчатой смесью, Академия наук обсуждала среди прочего цвет и прозрачность морской воды, новые интерпретации математических уравнений Декарта и увлекательнейший вопрос, существует ли некий электрический, а не только химический компонент, объясняющий оздоровительный эффект минеральной воды (и ажиотаж вокруг дорогостоящих водолечебниц Европы).

Альфред Нобель наверняка знал не только своего старого парижского профессора Жюля Пелуза, но и имена многих членов академии. Среди иностранных членов академии были живые легенды вроде немецкого тяжеловеса в области органической химии Юстуса Либиха или гениального физика Майкла Фарадея, который все еще ждал признания за свои революционные труды в области физики электромагнитного поля. Коллега, к которому он обратился за помощью, шотландский физик Джеймс Максвелл, только что опубликовал уравнения, выражающие языком математики утверждения Фарадея о невидимых движениях электрических и магнетических волн в природе. Во Французской академии наук уже успели пару раз обсудить уравнения Максвелла, но дальше пока не продвинулись.

Максвелл, который со временем еще поборется с Фарадеем за титул «величайшего физика с времен Ньютона», на этом не остановился. Разойдясь, он в одной из своих последних публикаций добавил, что его уравнения объясняют природу света. «Мы не можем избежать вывода, что свет состоит из поперечных колебаний в той же среде, которая является основой для электрических и магнетических феноменов»27. Оказалось, что он был прав.

Среди недавно избранных членов академии выделялся физик Леон Фуко. Он был одним из многих, кто пытался рассчитать скорость света, и своими результатами, оказавшимися на удивление близкими к истине, еще раз подтвердил максвелловскую теорию света. Четырнадцать лет спустя тот же самый Фуко подвесит маятник к куполу парижского пантеона и покажет, что Земля вращается вокруг своей оси.

Новыми членами академии Альфред Нобель будет восхищаться на более поздних этапах их карьеры. Например, 43-летним Луи Пастером, которому удалось пробиться в академию в 1862 году как минералогу, несмотря на то что все считали его химиком. Летом 1865 года Пастер только что завершил важную миссию по заданию Наполеона III, в ходе которой он имел дело с тем же адъютантом, что и Альфред Нобель, Ильдефонсом Фаве.

Миссия Пастера касалась виноградников, пораженных болезнью. Экспорт потерпел полный крах, и Пастер, занимавшийся изучением винных кислот, получил от императора задание исследовать этот вопрос. Он пришел к выводу, что виноделы плохо разбираются в том, какую роль в процессе брожения играют воздух и бактерии. В своем отчете Пастер утверждал, что от вредных микроорганизмов легко избавиться, если нагреть вино до 50–60 градусов. Таким образом, родилось слово «пастеризация», а с ней к ее изобретателю пришел первый большой успех. Весной того же года Пастера пригласили в императорский дворец, где он под микроскопом продемонстрировал Наполеону III, что именно в изобилии водится в «больном» вине.

Стремительное расширение международного научного сообщества привело к усилению конкуренции, а тем самым и требований. Все были единодушны в том, что значительная доля фантазии и творческое начало – важные предпосылки научных успехов. Но еще важнее – не жалеть времени. Каким бы тощим ни был бумажник, ученому нельзя отказываться от систематической проверки. Пастер, к примеру, поручал своим ассистентам проводить масштабные эксперименты, не сообщая им, над какой гипотезой он работал, ради того, чтобы попытки выдать желаемое за действительное не сказались на результатах. Он не хотел предавать огласке результаты, пока не исчезали все сомнения, и мог работать на износ несколько лет подряд, если это требовалось. Ученый прекрасно понимал, что оппоненты могут за несколько минут камня на камне не оставить от выводов, не имеющих достаточного обоснования28.

Альфред Нобель называл себя инженером и, возможно, изобретателем, но не ученым. С творческой жилкой у него все было в порядке, но вот со второй частью – скрупулезностью и систематической проверкой – дело обстояло хуже. На это у него не хватало времени.

* * *

Сарай братьев Винклер в портовой зоне Гамбурга никак нельзя было назвать идеальным местом для производства нитроглицерина. К концу лета Альфред начал испытывать серьезную тревогу. Склады Винклеров находились слишком близко от склада досок, где сжигали опилки. Разумеется, он надеялся, что взрывчатая смесь не взорвется просто так. Однако все может случиться – несчастный случай в Стокгольме наглядно это показал. Альфред и братья Винклер ходили затаив дыхание, надеясь на провидение.

Продолжать производство тайно становилось немыслимо. Однако в Гамбурге получить официальное разрешение не представлялось возможным. Альфред предпринял пару попыток, но каждый раз получал отказ. «Интересно, как бы обстояло дело в Сахаре или других пустынных землях?» – сетовал он в одном письме.

Через братьев Винклер Альфред связался с одним из самых уважаемых адвокатов Гамбурга, неким доктором Кристианом Эдуардом Бандманом. В начале лета этот самый Бандман помог ему зарегистрировать собственную фирму «Альфред Нобель и К°». Альфред обзавелся бумагой для писем с названием фирмы, заказал рекламные брошюры. Его деятельность сразу стала производить куда более солидное впечатление.