3. И хотя мы, желая его от таких непостребств отвратить и ко обхождению с честными и знатными людьми склонить, увещевании своими возбудили, чтоб он избрал себе в супружество из знатных чюжестранных государей свойственницу, (как инде обыкновенно, тако и у предков наших росийских государей чинилоась, что и з другими гесудареми своились), дав ему на волю, где он излюбит. И он, у любя внуку тогда владеющего герцога Волфенбителского, а своячину родную Его Величества, ныне государствующего цесаря Римского, а племянницу короля Английского, просил нас, дабы скорую ему оную в жену исходатайствовали и позволили на ней женитца, что мы и учинили, не пожалел на сие супружество многих изждивений.

4. Но, по совершении того супружества (от которого мы чаяли особливого плода и перемены худых обычаев и поступков ево, сына нашего) усмотрели мы весма всё противное той надежды нашей, ибо, хотя оная супруга его, сколко мы усмотреть могли, была ума доволного и обхождения честного, и он её по своему избранию взял, но однакож он с нею жил в крайнем несогласии и ещё вяще умножил обхождения с непотребными людьми, на стыд дому нашему пред чюжестранными государи, с тою супругою его свойственными, в чём нам великие жалобы и нарекании были. И хотя мы его частыми напоминании и увещевании к поправлению приводить трудились, но всё то не успевало.

5. Напоследи он, ещё при оной жене своей, взял некакую безделную и работную девку и со оною жил явно беззаконно, оставя свою законную жену, которая потом вскоре и жизнь свою скончала, хотя и от болезни, однакож, не без мнения, что и сокрушение от непорядочного его жития с нею много к тому вспомогло.

6. И видя мы его упорность в тех непотребных его поступках, объявили ему на погребении помянутой жены его, что ежели он впред следовать нашей воли и обучатца тому, что наследнику государства пристойно, не будет, то его лишим наследства, несмотря на то, что он у меня один, (ибо тогда ещё другого сына не имел). И дабы он на то не надеялся, понеже мы лутче чюжого человека наследником назначим...»

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Колокол в Александро-Невской лавре жидко звонит. Редко. Известно, погребение — какая радость. Государь никому не велел жалобного платья носить. Только на отпевание, да и то не всех обязал быть. Не к чему, сказал. Сам мыслями далеко. В первые же дни мартовские как в Петербург, уже с царевичем, приехал, обряд погребения сестры назначил.

Сам слезинки не пролил. Глаза сухие. Злым блеском блестят. Государыня матушка предупредила, ни словечка поперёк не говорите. А ещё лучше — на глаза государю не попадайтесь.

Во дворец как ни примчится, так к сынку в детские покои: сынком налюбоваться не может. Днями слова странные обронил. Вот тебе путь к престолу, царевич Пётр Петрович, и освободим. Мал ты больно, да я скоро помирать не собираюсь. Лишь бы ты, царевич, жил да благоденствовал.

Спросила у государыни матушки: как этот путь к престолу расчистить. Ведь есть уже объявленный наследник? У государыни на всё один сказ: Петру Алексеевичу виднее. Всё по его воле будет. И спрашивать не смейте.

...И гроб у крёстной простой. Сказывали, потому что тело набальзамировано, так один в другой вставлять надобно. Кто знает, как взаправду. Спросила, можно ли будет с крёстной попрощаться. Владыка Федос зло так взглянул: через три года-то? Только с гробом.

Покрывало богатое, царское. А регалий царских никаких. Служба недолгой показалась. Очень, сказывают, крёстная хотела, чтобы в Вознесенском монастыре в московском Кремле. Государь и слушать не стал. Лежать, мол, моей сестре в моей столице. Какая ещё Москва! Какие ещё дедовские гробы! Оно и верно, в Высокопетровский монастырь, где Нарышкины лежат, почти что никогда не заглядывал.

Владыка Федос слово прощальное сказал. О просвещении. О театре. О том, что была государыня царевна всем новшествам присильна — всё разумно принимала. Во всём брату царственному содействовала.

Слово отличное. Только книжное такое. Будто и родных никого у покойной нету.

Внуки отпевание не достояли. Что великая княжна Наталья, что великий князь Пётр Алексеевич заранее из церкви ушли с мамками своими. Может, государь распорядился. А только за ними и другие к выходу подбираться стали. День весенний. Радостный. Подморозило только чуть-чуть. Ледок повсюду блестит. На ветках по льдинкам птицы прыгают. Воробьи в первых проталинах верещат.

А лица кругом смурные. Озабоченные. Кому бы царевич Алексей Петрович заботы не прибавил. Каждый за себя опасается. Государь государем, а сразу видно, все боятся, мамка сказала.

После похорон батюшка подошёл, на руки поднял, расцеловал. «Ах ты моя печальница! Видно, любила тётку-то. Спасибо тебе, Аннушка».

* * *

Пётр I, А. Д. Меншиков

Частенько стал государь со светлейшим толковать, будто выговориться хочет.

— Нет больше царевича Алексея Петровича. Так тому и быть. А знаешь, Данилыч, что мне вдруг в голову пришло: сам я виноват в жизни его непутёвой. Знаю, когда упустил мальца, дал по кривой дорожке от отца в стан врагов государства российского уйти.

— Полно, государь, никогда ни в чём не были вы перед покойным виноваты. Он перед вами — без меры. И перед Россией тоже.

— Нет, нет, оставь, Данилыч, было такое в моей жизни. Ты-то помнить не можешь. Тебя при этом не было. С покойным Князь-Кесарем мы о первом иноземном учителе царевича толковали.

— Знал я его, Мартина-то, а как же.

— Мартина-то знал, а того, может, не знал, какую он кляузу сочинил на Россию.

— Книженку какую-то, что ли? Полно, государь.

— Да будет тебе с твоим утешением. Не доглядел я, недосуг было за царевичевым штатом глядеть. Авдотья в монастыре, да кабы и была — её это кумпанство. Не моё. Наталья Алексеевна покойница не больно мальцом заняться умела. Я Мартина велел к царевичу принять, а уж тут вся ватага над ним принялась всласть насмехаться да со свету сживать. Выгнать бы мне всех их тогда, оставить Алёшку с одним Мартином, вот дело бы и было.

— Что это вы, государь, так высоко этого учителишку оценили?

— Высоко, говоришь. Значит, не знаешь, как дело-то дальше повернулось. Написал он всю правду о своей жизни.

— Не иначе наврал!

— Скорее приврал, может быть. Только по его книжонке народ перестал охоту к русской службе проявлять.

— Ну, поопасились один, другой, а там опять гужом потянулись. Здесь ли им не житьё, здесь ли им не заработки. В Европе такие и не снятся.

— Помолчи, Данилыч! Хватит! Как баба на торгу разболтался. То важно, что книжёнку раз за разом перепечатывать стали. Тут Бюйзен и присоветовал антидот сочинить и там же, в немецких и саксонских краях напечатать. Сам писать вызвался. Раз именем своим назвался, раз имя у какого-то Симона Петерсона из Альтоны купил.