— Если я сказал, что мы поедем на Ривьеру, — продолжал цыган, — это надо понимать так, что уже завтра мы будем греть задницы на берегу Средиземного моря.

— Но ведь чтобы завтра греть задницы на Ривьере, — заметила Мерседес, — нам надо выехать из дому как минимум после обеда.

— Действительно, — прикинул Энрике и почесал темечко. — В таком случае! — заорал он, вскочив из-за стола. — А ну марш собирать свои вещи, пока я еще не передумал.

Мы разом вскочили и, наталкиваясь друг на друга, побежали вон из кухни в свою комнату паковать рюкзаки и сумки.

3

Ехали мы очень весело, и даже папаша вел себя хорошо, но только до Бургундии, до ужина, так как в Дижоне он заказал в ресторане бутылку виски и выхлебал ее до половины.

— Папа, перестань так пить! — запротестовала Мерседес. — Тебя же задержат, и мы никуда не доедем.

— Дальше поведешь ты, — икнул отец.

— Но у меня даже нет прав!

— Скажешь, что дома забыла.

Спорить было бесполезно, потому что когда мы выходили из придорожного ресторана, Энрике едва держался на ногах, как-то странно топая, при каждом шаге высоко-высоко поднимаясь на носках и бухаясь на пятки всеми своими разболтанными суставами.

Так что о вождении и речи быть не могло. Он вполз на очень узкий задний диван, я пересел вперед, а Мерседес на его прежнее место за рулем. До Лиона мы ехали молча, в страхе, что на автостраде появится патруль. Франция на этом участке мне показалась на редкость простой. Мало засеянные поля, деревенские домишки, слепленные из больших серых камней, отдельные деревца и редкие часто полуразрушенные замки. Все время вдоль дороги тянулось ограждение из тонкой металлической решетки. Лишь один раз земля слева куда-то провалилась, и нам открылся чудеснейший деревенский пейзаж с высоты птичьего полета — высокий замок с четырьмя крытыми черепицей башнями, а вокруг него тесно сгрудились феодальные деревушки. Все это на берегу изгибающейся реки, а за ней горбатились стегозаврами темные хвойные холмы. И все это во мгновение ока, так как навстречу нам пронеслись подряд две длиннющие фуры, и когда они, обдав нас грохотом, ушли в небытие, уже ничего не было, кроме однообразного иссеченного каналами поля и низкорослого леска позади.

В Лион мы добрались поздно вечером и остановились в скромной гостинице. Номер у нас был двуспальный, но мы попросили коридорного притащить раскладную кровать, на которой я и устроился.

Ночью я никак не мог уснуть, и меня мучило нехорошее предчувствие, но что конкретно плохого произойдет, я не знал. Это было так, как если бы я одновременно разбил зеркальце и прошел под стремянкой, когда дорогу мне перебежала черная кошка.

Ночью Энрике долго ворочался, что-то бормотал и не давал мне уснуть. Наконец он встал, помочился в стенной шкаф, удивленно встретился со мной взглядом и спросил:

— А ты кто такой, разорвите меня черти? — потом осмотрел комнату в полумраке и добавил: — И вообще где это я?

— Мы в Лионе. А я твой русский сын, папа, — честно признался я.

— Сынок! — обрадовался Энрике и бросился меня тискать и целовать. А я подумал, что вот ведь как мало нужно забывчивому человеку для радости, просто постоянно иметь с собой человека, который бы напоминал тебе обо всем хорошем в жизни, что ты забываешь.

— Слушай, — озадаченно спросил Энрике, скребя себя по шершавой щеке, — а какого черта вы привезли меня в Лион?

— Мы поехали на Ривьеру, — удивленно ответил я.

— Вы что, совсем охренели, мне же завтра на работу! — воскликнул склеротик и принялся тормошить Мерседес. — А ну одевайся, дьявольское отродье! Нам надо возвращаться в Париж. Если мы не успеем к восьми, у меня сорвется сделка с Халдеем. А если она сорвется, то я удавлюсь, а перед этим передушу и вас, чтобы сильно не тосковали.

— Папа, — сказала находчивая дочь, — ты что, забыл, что Халдей перенес вашу встречу на следующий понедельник?

— Что ты несешь? — возмутился Энрике, а потом озадачился. — Как перенес? Он же прислал мне арабок на сорок тысяч и сейчас уже должен лететь из Эмиратов.

— Он сказал, что у него умерла мама, и он вынужден все отложить на неделю.

— Господи, это ж сколько лет было его старушке, — представил себе Энрике, — если самому Халдею лет восемьдесят?

— Ты что, не знал, что в арабских странах девочки рожают в двенадцать лет? — объяснила Мерседес. — Так что старушке было всего чуть за девяносто. Можно сказать, ушла от нас в самом расцвете сил, но подарила нам прекрасную возможность побывать на Лазурном Берегу.

— Да, — чмокая согласился Энрике, — а вырастила настоящего бандита и работорговца.

— Совсем как мать Сталина! — воскликнул я.

— Чего? — уставился на меня старый цыган.

— Ну, совсем как мать Сталина, — принялся объяснять я. — Она тоже была очень набожной женщиной и мечтала, чтобы ее сын стал священником. А он взял и пошел по революционной стезе. А если бы послушался маму, то сейчас бы на земле было бы на сотню миллионов людей больше.

— На хера их столько? — удивился Энрике.

— В смысле? — переспросил я.

— На хера столько еще ублюдков и мудаков, — пояснил он. — По-моему, их и так хватает.

— А что, хороших людей, по-твоему, не бывает?

— На одного хорошего всегда приходится десять ублюдков и мудаков, — изрек старик, — так что лучше пусть на земле будет на миллион меньше хороших, чем на десять миллионов больше козлов. Вот моя философия.

И мы призадумались.

Шел уже пятый час, так что мы решили не дрыхнуть до обеда, а отправиться сразу в путь. Отец наш снова сел за руль, и мы устремились к прославленным Альпам.

— Папа, а почему ты меня назвал таким именем? — спросила Мерседес. — Ведь у нас никого нет в роду по имени Мерседес. А мама говорила, что назвал меня именно ты.

— Может быть, другие называют по бабушкам и дедушкам, а я назвал тебя потому, что мечтал в то время о «Мерседесе Бенц». Так что тебе еще повезло, что я не мечтал о «Порше» или, не дай бог, о «Шкоде». Была бы ты у меня какая-нибудь Парша или еще лучше — Шкода.

В девять часов мы позавтракали в кафе у заправочной станции и пошли в машину, но только начали отъезжать, как Энрике спохватился, что забыл заправиться, и мы, сделав небольшую петлю, вернулись на станцию.

— Что-то у него совсем с памятью плохо, — заметил я, когда он вышел и пошел к кассе. — По-моему, его можно водить за нос сколько угодно. Скажи ему, что он тебе вчера сто евро проспорил, он тебе и отдаст.

— Не отдаст, — возразила дочь, — даже если бы и вправду проспорил. Сказал бы, что он этого не помнит, и дело с концом. Но иногда им, конечно, можно манипулировать, если поумней врать, так чтобы ему эта ложь чем-нибудь нравилась. Слушай, — вдруг осенило Мерседес, — а давай уже сообщим родителям, что с нами все в порядке, чтобы они сильно не переживали. Пойдем, позвонишь.