Детские воспоминания Анны едва ли не ужаснее отцовских. Дети режиссеру мешали.

Ингмар приходил домой и громко кричал: “Где зверюшки?” Зверюшки – это мы. Нас надо было убрать с глаз долой, запереть. Иногда мы нарочно мочились на пол. И никогда не обедали, не завтракали и не ужинали вместе с Ингмаром и Эллен. Они ели в столовой. Мы – на кухне. За компанию с Ингой-Лилль [няней. – Авт.]. Всегда.

Анна Бергман дает отцу беспощадную характеристику. По ее мнению, он глубоко ущербный человек с множеством страхов.

Он боится встречаться с людьми за пределами своего заколдованного круга, не любит ходить на ужины и устраивать частные встречи. До ужаса боится собственных премьер. И после них часто удирает через заднюю дверь, в такси его рвет, он стремится только домой, чтобы спрятаться. Нередко по окончании работы над фильмом или театральной постановкой он заболевает. По-моему, он тогда ощущает пустоту. Еще он боится, что люди, критики, начнут трепать его творение, трактовать и перетолковывать, разрушая его магию.

“Ингмар меня предал”, – сказала Харриет Андерссон Харри Шайну. Они сидели в буфете Мальмёского городского театра, и, поджидая свою жену, актрису Ингрид Тулин, Шайн пытался утешить плачущую Андерссон. Спросил, ради кого Бергман ее бросил.

“Ради пианистки. Ее зовут Кэби Ларетай”.

Шайн, который много лет назад был влюблен в пианистку, и она его бросила, мог теперь успокоить Андерссон: “Я ее знаю. На сей раз Ингмар дал промашку. Скоро он к тебе вернется”.

Но тут самоуверенный Шайн ошибался.

Кэби Ларетай, родом эстонка, с 1940 года в шведской эмиграции, и ее муж Гуннар Стэрн, главный дирижер Евлеборгского губернского оркестрового объединения, ходили на “Седьмую печать”. Ларетай фильм настолько потряс, что по дороге домой они только о нем и говорили. Потом она сказала мужу, что хочет написать Ингмару Бергману, поблагодарить его. “Так возьми и напиши”, – ответил Гуннар Стэрн.

Но Ларетай медлила, и переписка началась лишь после того, как осенью 1957 года они познакомились в Мальмёском городском театре, на генеральной репетиции бетховенского Концерта для фортепиано с оркестром соль мажор. И какие это были письма. От первых несмелых вежливых фраз до страстных объяснений в любви, сдобренных признаниями собственных слабостей и тоски по защищенности, близости и общности. А зачастую и малоприятной способностью смоделировать самое слабое звено отношений – Бергмана – и предугадать распад семьи. Они также свидетельствуют об исключительном умении Бергмана держать на замке двери в те или иные эмоциональные сферы, где он в данный момент находился, и таким образом ловко балансировать на тонкой грани между двумя одновременными романами.

На сей раз встретились единомышленники. У обоих в жизни была одна задача – служение искусству. Все остальное имело второстепенное значение. Вполне можно допустить, что Ингмара Бергмана такая ситуация устраивала как нельзя лучше, и в каком-то смысле это правда. Он избежал угрызений совести из-за порабощенной и брошенной жены, которая сидела дома с детьми. Зато его мучила ревность к ее успехам, нередко достигнутым за рубежом, в окружении восторженных поклонников.

В первых письмах 1958 года Ларетай писала Бергману, что они слишком торопятся, что ей хотелось бы узнавать его не спеша. Он намекнул, что ему любопытно, любит ли она своего мужа Гуннара Стэрна, обманывала ли его и насколько личными могут быть его письма. Она ответила встречными вопросами – женат ли Бергман или одинок? “Вы думаете, я изголодалась, напр. эротически, или заскучала и ищу приключений?” Она писала, что любит мужа, но способна хранить верность одной лишь музыке. Ей суждено быть вероломной, в точности как и Бергману, но она верит в полную честность. “Если нарушаешь верность, надо отвечать за это с чистой совестью”. Жить с ней очень трудно, в браке у нее нет будней. Она любит одиночество и деревенскую тишину. Что он был трижды женат и теперь живет с Биби Андерссон, она не знала. Ей по душе рот Бергмана и его меланхоличная улыбка. В тот день, когда не выдержит в своем браке, она по-настоящему придет к нему.

Письма Ингмара Бергмана к Ларетай? Как объяснения в любви они удивительно красивы, и романтическая натура перед ними не устоит. В марте 1958 года он написал ночью из Мальмёского городского театра письмо, состоящее из ряда пунктов:

1-2. Он поставил ее фотографию так, чтобы смотреть на нее, лежа в постели, а когда посмотрел, то “просто сошел с ума”.

3. Она затронула в нем самые глубинные струны и сломала привычную жизнь: “…я уже не я, а ты, твой, полностью твой (без сожалений и требований). Каждая секунда – биение твоего пульса, каждый вздох, каждое движение моей мысли устремлены к тебе”.

4. Ему казалось чуть ли не непристойным, что она разговаривала с другим мужчиной (то есть с мужем, Гуннаром), дотрагивалась до него, обнимала. “Твой рот, твои руки, твое лоно не для меня!”

5. Она “бесспорно” первая его женщина, и потому совершенно логично, что он рвется и тянется к ней, любит ее.

6. Он ревнивый и “чертовски глупый”. Ему хочется, чтобы она тосковала, горела огнем.

7. Снова и снова повторялась мысль, что Ларетай его первая и единственная жена.

Что есть брак, если не то, что существует между тобой и мной. Почему же тебе нельзя выйти за меня? Кто сказал, что это невозможно? […] С какой стати нам быть особенно несчастливыми! И кто сказал, что надо быть счастливыми всегда? Но ты единственная жена, которая у меня была или будет.

В декабре Кэби Ларетай оставила мужа и трехлетнюю дочь Линду и переехала к Ингмару Бергману. Гуннар Стэрн подал на жену в суд за нарушение брачных обязательств через прелюбодеяние и потребовал единоличной опеки над дочерью. Знаменитого режиссера снова вызвали в суд, чтобы он под присягой засвидетельствовал свою связь с замужней женщиной.

В своих мемуарах Ларетай описывает, как 4 июня 1959 года она, ее муж Гуннар Стэрн и Бергман собрались в холодной комнате евлеского городского суда. Повестку Бергман получил неделей раньше: “Допрос касается Вашей связи с Кэби Стерн [sic!]”. И вот они, как школьники перед устным экзаменом, стояли и пытались вести беспредметный разговор, пишет Ларетай в “Как бы в переводе”. Комната наполнена болью, нечистой совестью, виной, любовью и сочувствием. Бергман и Стэрн говорили об общих интересах – о музыке и театре. Ларетай молчала.

Одного за другим их вызывали на допрос. Ларетай толком не знала, что ее ждет, но друзья предупреждали, что ей будут задавать вопросы о внебрачных связях. Запинаясь и покраснев, она отвечала, что они с Бергманом встречаются уже три месяца.

Когда вызвали Бергмана, она осталась наедине с обманутым мужем. Видела боль в его глазах и чувствовала желание обнять его. Ей хотелось заплакать и искать утешения в его объятиях, но она держалась поодаль.

Бергман принес присягу, и ему напомнили о ее важности. Затем он сообщил члену городского суда Ёрану фон Посту, что познакомился с Ларетай двумя годами раньше, а интимные отношения они поддерживают уже полтора года.