Я очнулся и услышал тот же бубнящий голос.

— Э, Сероштан, я его знаю, хитрющая бестия! — говорил дядя Анисим. — Сперва что? Сперва спихнул старого Горобца. С Суходревом они устроили тайное голосование, чтоб старика не обижать, и — долой с места опытнейшего чабана. А после этого Сероштан соорудил кирпичные кошары, решил удивить людей тем, что овцу, как цепную собаку, заставил пребывать на привязи. А природа? Против природы, через некоторую из которых, брат, не попрешь. Тут никакая наука и техника не помогут. Насосами, некоторыми из которых, коров доят — другой резон, это можно. А как же оставить овцу без приволья, без степного ее передвижения? Как техникой-механикой шерсть растить? Этого сделать неможно. Природа не позволит. Природа требует, чтоб овца пребывала на воле и кушала бы не то, что ей привезут на тракторе и разбросают по яслям, а то, что она сама для себя отыщет, ту травку, некоторая из которых вкусна и самая пользительная. А как же иначе? Иначе никак нельзя. Вот, к примеру, мы, люди, любим вот этот шулюм…

Где-то пропали, как будто куда-то провалились, бубнящие звуки, и я уже видел Марту, ее лицо, то грустное, со сломанными стежечками бровей, то радостное, увидел ее круглые, большие глаза. Надо написать Марте еще и еще и сказать ей, во-первых, о том, что мы поженимся, как только я вернусь, и что наш малец будет Чазовым. Тут все ясно: я вернусь в Москву, денег на дорогу как-нибудь достану, и все, разговор, как говорится, исчерпан. Во-вторых, что-то надо написать ей об отзыве писателя. А что? Обидно читать такие отзывы. Напишу, что я все обдумаю, что называется, обмозгую со всех сторон, пойму то, что мне надо понять, и успокоюсь. Я напишу ей, что это только кажется, будто критический отзыв известного романиста причинил мне обиду. Если же хорошенько вдуматься в то, что он написал, то в его словах как раз и содержится не критика, а что-то такое важное и что-то такое нужное, чего я раньше не знал и что теперь обязательно должен буду знать.

— Михайло, не играй со мной в молчанку, и тебе как моему родичу необходимо знать, что Сероштан мне не зять, а мой истый вражина.

Я услышал дядю и подумал: о чем это он? Почему Сероштан — вражина? А как же мой сын? А как же Марта? А повесть «На просторах»? Вот что намного важнее Сероштана…

— И вражина не только потому, что украл мою дочку и лишил нас с матерью единственной радости, а и потому, что средь всех нас, извечных чабанов, изделался выскочкой и смутьяном. Он же насмеялся над законами и обычаями наших предков, отцов и дедов. Ну скажи мне, внук чабана Ивана Чазова, как же можно, чтобы овцы, эти благороднейшие животные, знающие толк в травах, кормились бы по часам, сбивались бы в кучу и ждали, когда загудит трактор и разбросает по кормушкам мелко иссеченную, воняющую гарью суданку?

— Да хватит тебе, Анисим, — в сердцах сказала Елена, мигая заплаканными глазами. — Завел, как граммофон, одно и то же. Надоел!

— А почему хватит? Нет, некоторые из которых, не хватит! — Небритое лицо Анисима Ивановича побагровело. — Это что же такое у нас получается? Безобразие получается, вот что! Овце дают суданку, а животное, может быть, в эту минуту как раз желает искушать не суданку, а молоденький типчак или свежую метелочку. Ить от той суданки, посеченной машиной, на версту вонь идет. А Сероштану это безобразие нравится. Куда там, герой какой, упрятал овец в кирпичные помещения и радуется! Вот ты, Михайло, в газеты пишешь, распиши-ка этого хвастунишку со всеми его дурацкими выдумками, наведи на него сатиру и юмор, чтоб все знали, какой гусь проживает в Мокрой Буйволе. Молчишь? Не хочешь рук марать? А почему не хочешь? Потому что боишься Сероштана. А я не боюсь ни Сероштана, ни черта с дьяволом, и не будь я Анисимом Чазовым, чтоб не вывел я этого хитруна на чистую водичку…

«Значит, горе и радость, ягоды горькие и ягоды сладкие, — думал я, уже не слыша бубнящего голоса дяди. — Вот она передо мной, горькая ягода — мой дядя Анисим Иванович и моя тетя Елена, бери эту горькую ягоду и описывай ее такой, какая она есть. Но как описать горе этих людей? Если рассказать обо всем, что случилось в их семье, что произошло в эти месяцы между хуторами Привольным и Мокрой Буйволой, ничего не прибавляя и ничего не изменяя, то мне никто не поверит. Могут сказать: это же досужая выдумка! Какие же это отец и мать, если они не желают счастья своей дочери? Во-вторых, в жизни нет таких ненормальных отцов и матерей. И почему, скажут, Анисим Иванович Чазов, старый и опытный чабан, является врагом того нового, передового, что уже родилось в Мокрой Буйволе? Кто мне поверит? Скажут: в жизни нет таких отсталых чабанов…»

— Все помалкиваешь, Михайло? — спросил Анисим Иванович, и я поднял голову. — Или не согласен со мной? Все одно не молчи, а скажи без обиняков все, что думаешь.

— Дядя Анисим, я не могу вас понять.

— Почему не могешь? И что именно понять не могешь? Ответствуй.

— Вы озлоблены на Андрея. Но что плохого он вам сделал?

— Погубил отары — это раз, украл дочку — это два. Мало, а?

— Катя — не ваша собственность, она любит Андрея. А то, что в Мокрой Буйволе овцы находятся в таких условиях…

— Что ты смыслишь и в овцах, и в условиях? — перебил меня дядя. — Ничего! Это тебе только с виду кажется красиво — кирпичные кошары, базы за высокой изгородью, кормушки под навесом, водопойные тарелочки, техника, механика. А что внутри? Гибель пришла для овец, вот что. И хотя отары в Мокрой Буйволе не мои, но все одно и не чужие, потому как оно есть достояние наше, общее. — Анисим положил на стол свои тяжелые, как две гири, кулачищи с волосатыми пальцами. — Ничего, Сероштан еще увидит мою правоту! Хоть у него и есть надежная защита — Суходрев, и хоть Суходрев и меня хочет подогнать под тайное голосование, а я так запросто