Услышавший это Чибисов так и заерзал нетерпеливо на лавке, но, покосившись на измотанных, осоловевших от еды и тепла товарищей, решил задержаться еще на пару часов. К тому же Трофим не советовал идти к ущелью ночью. Опасно, к тому же и заплутать недолго. Он пообещал дать русским в проводники своего старшего сына.

Чибисов, хотя и сам едва держался на ногах от усталости, попросил Трофима отвести его назад к скале, чтобы послушать, что делают сейчас немцы. Но те так ничего, кажется, и не заподозрили. Далеко внизу все так же горели костры и иногда постукивали в сторону скалы автоматы.

Рано утром, когда долину заполнил густой, как сметана, туман, в котором мгновенно утонули и теснящиеся вокруг скалы, и маленький домик, разведчики покинули гостеприимный кров. Вместе с ними Трофим отправил и Василе, которому наказал провести разведчиков кратчайшей дорогой к перевалу.

На рассвете Шуман, еще вечером прибывший к скале вместе с минометным расчетом, решил, что пора действовать.

Но на призывы сдаваться русские никак не отреагировали — валуны подозрительно молчали. Смутное беспокойство охватило оберштурмфюрера, и он послал на разведку группу солдат. За камнями никого не оказалось.

В мистику Шуман не верил, значит, оставалось только одно: кто-то из местных помог русским выбраться из ловушки. «Чистая идея всегда прекрасна, но все портит бытовой запашок, — с раздражением подумал он. — Как жаль, что нельзя полностью зачистить горы…»

— Немедленно организовать подъем и прочесать окрестности! — отдал распоряжения оберштурмфюрер, понимая, что время сейчас работает против него.

Пока альпийские стрелки, готовясь штурмовать скалу, доставали из ранцев снаряжение, Шуман еще раз осмотрел валуны, за которым еще вчера ночью скрывались русские. На одном из камней он вдруг заметил следы запекшейся крови. «Кто-то из иванов ранен — это уже хорошо», — отметил он, нетерпеливо поглядывая на суетящихся солдат.

Но прошло еще примерно полчаса, прежде чем первый стрелок достиг верха скалы, а еще минут через двадцать втянули наверх и самого Шумана.

С этой стороны скала оказалась пологим, мягко спускающимся в неглубокую долину лугом. Взяв с собой десяток стрелков и переводчика, оберштурмфюрер, не дожидаясь, пока поднимутся остальные, поспешил по склону вниз.

Вскоре высланная вперед разведка доложила, что обнаружен пастушечий домик. Шуман даже задрожал от волнения, предчувствуя удачу.

У небольшого, похожего на сарай домика худая женщина неопределенного возраста что-то мешала в большом, подвешенном на цепях котле. Глядя на ее белоснежную, вышитую какими-то немыслимыми цветами рубаху, Шуман вдруг остро ощутил насколько несвежее его собственное, пропахшее потом нательное белье. Уже почти двое суток он не брился и не принимал душ.

Чуть в стороне, на изумрудном косогоре, подле сплетенной из лозы и обмазанной глиной кошары, паслись овцы.

Заметив немцев, женщина обернулась к дому и что-то прокричала. На ее крик тут же вышел немолодой уже мужчина, по самые глаза заросший густой, седой щетиной. На нем была белая домотканая рубаха, такие же штаны, широкий кожаный пояс.

На вопросы пастух отвечал односложно, с явной неохотой. Выстрелы слышал, но русских не видел, и вообще всю ночь спал, ибо сильно устал вчера. В черных глазах горца ясно читалась плохо скрываемая неприязнь. «Врет или говорит правду? — с раздражением думал Шуман, разглядывая горца. — Скорее всего врет, но чем доказать это?.. Сам черт не разберет этих румын! Цыгане — они и есть цыгане, даром, что союзники». С каким удовольствием оберштурмфюрер продырявил бы сейчас из пистолета этот высокий упрямый лоб! Шуман повернулся к переводчику:

— Спросите, можно ли осмотреть дом?

С мрачным видом, выслушав вопрос, пастух молча посторонился.

Брезгливо сморщившись и стараясь глубоко не вдыхать жилой дух комнаты, оберштурмфюрер быстро шагнул в ее полумрак. Ничего подозрительного. Типичное жилище местного бедняка. В центре — беленая печь, в таких обычно пекут хлеб, несколько длинных лавок, на полках какие-то горшки, на одной из стен украшенная вышитым рушником иконка Божьей Матери… Мальчишку Шуман заметил почти сразу. Он сидел слева от входа за небольшим грубо сколоченным столом и, широко расставив острые локти, что-то сосредоточенно рисовал на большом куске бумаги. На вошедшего он не обратил никакого внимания. Рядом теснились баночки с красками и несколько жестянок из-под консервов. Из одной торчали кисточки, в другой, судя по всему, была вода. «Однако», — удивился Шуман и скорее из любопытства, чем преследуя какой-то умысел, подошел и глянул мальчишке через плечо.

Увиденное потрясло его. Шуман немного разбирался в живописи и не мог не оценить талант маленького художника. На рисунке был довольно-таки умело изображен зеленый склон, неровный гребень перевала и маленький пастушечий домик с белыми фасолинами пасущихся вокруг овец. Но вовсе не это поразило немца, а три аккуратно вырисованные человеческие фигуры. Они стояли подле домика. На груди автоматы, за плечами вещмешки, на пилотках были ясно различимы красные звезды…

— Где ты это видел? Русские были здесь ночью? Ну же, ответь! — вкрадчиво начал Шуман, но видя, что мальчишка никак не реагирует на вопросы и продолжает как ни в чем не было рисовать, тут же вспыхнул и, схватив его за шиворот, рывком выдернул из-за стола. Ребенок оказался неожиданно легким. В больших неподвижных глазах мелькнуло не то удивление, не то испуг, бледное лицо его внезапно скривилось в плаксивой гримасе, и он забился в руках Шумана, издавая при этом противный, похожий на вой звук. Оберштурмфюрер едва сдержался, чтобы не приложить мальчишку головой об стол. Но, вовремя сообразив, что ребенок не понимает по-немецки, стал звать переводчика. Тот, правда, уже и сам спешил на шум и крики. Следом за переводчиком вбежал в дом пастух. Увидев бьющегося в истерике сына, он пришел в неописуемое волнение и что-то быстро сказал, не спуская с Шумана ненавидящих глаз.

— Он просит, чтобы вы отпустили сына, — подал голос переводчик. — Он говорит, что мальчик болен и все равно ничего не сможет сказать.

— Тогда пускай он сам скажет, что это значит! — зарычал в ответ Шуман, отшвыривая ребенка и хватая со стола рисунок.

Даже в полумраке комнаты было видно, как побледнел пастух. Прижимая к себе заходящегося в истерике сына, он несколько мгновений неотрывно смотрел на рисунок, а потом перевел свой взгляд на Шумана и что-то медленно произнес.

— Он говорит, хороший рисунок. Его сын очень хорошо рисует, и он очень гордится своим сыном, — тут же отозвался переводчик.

У Шумана от ярости похолодели кончики пальцев, рука сама потянулась к кобуре, но, уловив едва заметную усмешку на губах горца, оберштурмфюрер сдержался.

— Расстрелять. Всех, — коротко бросил Шуман и быстро вышел прочь. Он вдруг почувствовал смертельную усталость и апатию. Двое суток без сна давали о себе знать. Ему представился весь тот путь, что надо проделать еще, чтобы догнать русских.