Хадия заметила Худу и жестом подозвала ее. Она не собиралась понижать голос и быстро говорить на урду. Но когда лицо Худы оказалось совсем близко, пришлось сделать именно так. Родители Тарика говорили на урду, но сам он и его братья и сестры языка не знали. Хадия до сих пор не понимала, насколько это может быть важно, пока не обнаружила, что постоянно хочет говорить с ним на языке, на котором общалась с мамой и папой, языке, на который переходила, когда боялась или когда ушибала палец ноги о письменный стол. Она стала чувствовать барьер между ними, по большей части незаметный, но все же препятствующий полной близости, близости домашней, а иногда вопреки логике думала, что, пока не позовет его на своем первом языке и пока он не откликнется на зов, они не станут полной, истинной семьей.

Она не хотела, чтобы Тарик знал, что приходится подталкивать брата к встрече с мужем. Хотела, чтобы Амар подошел по собственной воле, но если он не появится в самое ближайшее время, начнутся речи. Худа бросила на нее особый взгляд, не то сочувствия, не то жалости, который красноречиво говорил, что Хадие не стоит так уж печься об Амаре и уж тем более чего‐то ожидать от него.

* * *

Он бродил из зала в вестибюль и обратно в зал. На самом деле ему хотелось пойти в бар, но он не мог туда вернуться. Впрочем, какая разница между одной порцией спиртного и двумя? Никакой. Эффект появляется только после нескольких. Одна – все равно что ничего, как глоток воды. На уме у него были две вещи, и каждая по очереди занимала его мысли: освободиться от одной означало быть атакованным другой. Первая: через час, а может, и меньше он выйдет во двор, чтобы встретиться с Амирой. Вторая: его отец еще не удосужился поговорить с ним. Каждый раз, когда Амар смотрел на противоположную сторону зала, отец оказывался там, словно они вращались на разных орбитах.

Перед тем как поехать на свадьбу, Амар смотрел в проем открытой двери на гулявшего на заднем дворе отца. В это время дня всегда спускался туман, заливавший все голубоватым цветом. Ветер развевал отцовский зеленый свитер и белую куртку. Прошло три года, и Амар спрашивал себя: что я сейчас испытываю? Он все еще зол. Именно гнев помог ему выйти из дома и никогда не возвращаться на эту улицу, даже не проезжать мимо в самое темное время ночи. Гнев, которого он касался, как тотема, чтобы обрести силу: они не понимают меня и даже не пытаются. Я не могу быть как они. Это продолжалось и продолжалось, каждая мысль уносила его дальше, в то место, откуда он не мог вернуться.

Но несколькими часами ранее, наблюдая за отцом в саду, он осознал, что гнев потускнел, и удивился, что помимо гнева в нем не было горечи или обиды. Только сожаление. Afsoos на урду. Синонима на английском не было. Это особенное сожаление: он не поменял бы свое поведение, но был полон беспомощной печали от создавшейся ситуации. Чувствовал, что все не могло быть иначе. Он не мог звать отца папой, не мог думать о нем как о папе. Другие женщины, которых он не знал, видели в его лице черты отца. Лишь собственный отец этого не видел.

Кто‐то окликнул его. Обернувшись, он увидел Худу. Она пришла на мужскую половину зала, чтобы разыскать его. Он улыбнулся.

– Выглядишь так, словно прекрасно проводишь время.

Она шутила. Поэтому он рассмеялся. Они вместе вышли на середину зала, где было больше женщин. «Кто ты сейчас?» – хотел он спросить, но, может, она та, кем была всегда, и он тот, кем был всегда, и глупо думать, что годы могли что‐то изменить. Отец увидел их вместе с другого конца зала и отвернулся как раз в тот момент, когда Амар ответил взглядом.

По какой‐то причине, теперь неясной Амару, он решил, что Худа в детстве не была добра к нему, и он предпочитал общаться с Хадией и, возможно, по этой причине был к Хадие добрее. Теперь, шагая рядом с Худой, он не ощущал, что она приглядывает за ним, как мама, лишь чувствовал, что у него появилась компания, что они вместе.

– Ты еще не познакомился с Тариком.

– Каждый раз, когда я смотрю на помост, там кто‐то стоит. Церемония казалась скучной и утомительной для свадьбы, но она давала ему предлог не приближаться к ним. Его смущало, что незнакомец стал частью его семьи. Что незнакомец знал о нем больше, чем он знал о незнакомце.

– Но никто из них не был ее братом. – Худа искоса взглянула на него.

Он сунул руку в карман и ощупал рулончик банкнот. Все были так осторожны с ним! Какое облегчение он испытал, обнаружив, что Худа может быть такой прямой.

Ведущий постучал по микрофону и представил поэтов, которые будут читать jashan[23]. Чтецы заняли свои места, и Амар увидел среди них братьев Али. Они были его друзьями. Сейчас они выглядели старше. Они по‐прежнему были респектабельными, Саиф и Кемаль. Видеть их означает вновь испытать боль от потери Аббаса. Они поднялись на помост и развернули бумаги, по которым будут читать.

– Хадия обижена на то, что ты еще не познакомился с Тариком.

Она говорила тихо, чтобы не подслушали посторонние. Сложила руки на груди и наклонилась, чтобы объяснить это Амару, не поворачивая к нему лица.

– Она так сказала?

– Совсем не обязательно высказывать вслух нечто столь очевидное.

Чтецы начали произносить древнее стихотворение, которое Амар помнил наизусть и узнал с первой строки. Он не мог отрицать, насколько счастлив снова услышать его. Он думал, что, сказав, что хотела, Худа уйдет, но, обернувшись, увидел, что она еще стоит рядом.

* * *

Все присутствующие стояли лицом к их помосту, и она понимала, что нужно смотреть вниз, на руки, но не могла, смотрела на них – на братьев Али. Вместе с пятью парнями из общины они декламировали строки стихов, в том числе тех, о которых попросила Хадия: каввали, любимые ею с детства. Она хотела услышать сегодня хотя бы часть. Братья Али выросли. Оформились, стали взрослыми. Теперь у них лица, которые уже не изменятся до конца жизни. Куда девались неуклюжие подростки! У Кемаля выросла густая борода. Саиф уже не такой тощий. Оба красивы, но в них нет той неотразимости, какая была у старшего брата и есть у сестры. Хадия вдруг подумала, здесь ли Амира и видел ли ее Амар. При этой мысли она занервничала. Парни Али повысили голоса, присоединяясь к хору, и Хадия поняла, что они старше своего погибшего старшего брата и переживают сейчас то, чего никогда уже не испытает Аббас.

Она взглянула на Тарика, внимательно слушавшего декламацию. Когда‐то она хотела, чтобы на его месте был Аббас Али. Когда‐то она была так наивна, что думала, будто девическая мечта может стать реальностью. Аббас Али, оглядывающий мальчишек из мечети, выстроившихся на парковке после воскресной школы, и показывающий на нее, первую выбранную им девочку в качестве третьего игрока его команды. Аббас Али, поднимающийся с дивана, если Хадия входила в гостиную, и приказывающий братьям тоже встать, чтобы она могла сесть, если хотела, и никто не мог обвинить ее в том, что она сидит рядом с namehram[24]. Только после его смерти она взглянула на кого‐то еще, подумала о ком‐то еще – настолько верной она была на протяжении учебы в начальной и средней школе, в колледже. Верна обещанию, не высказанному вслух, верна надежде.